Собрав заговорённую соль в тряпицу, строго приказала:

— Придёшь домой — на ночь к иконе положи. Утром раствори в святой воде и дай дочке выпить.

Пузырёк с наговорной солью уже третий день стоял за божницей, а Аграфена никак не могла передать его дочери. Марфа жила в отдельном тереме, кроме ближайших слуг к ней никого не допускали, боясь порчи. Случай повидать дочь мог выпасть только в день обручения.

В переполненной храме Аграфена стояла в пяти шагах от дочери, едва узнав её в словно облитой золотом неприступной красавице, стоящей рядом с государем в окружении пышно разодетой свиты и духовенства. От умиления поплыли в глазах свечи, захлюпала было, да муж шикнул и она затихла. Эх, разве поймёт кто материно сердце...

Свербило в голове — как передать пузырёк, чтобы никто не заметил? Рассказывали, что у одной золотошвеи выпал из кармана на пиру корешок. Тотчас приступили опричные: что да для чего, не на государя ли умышляла? Призналась, мол, муж разлюбил, хотела вернуть его приворотным корнем обратимом. Не поверили, запытали до смерти.

После обручения Аграфене позволили подойти к дочери ещё раз благословить её. Поднося икону зашептала горячо:

— Государыня — царица! Марфа, дочушка! Припасла я для тебя снадобье чадородное.

— Не надо, маменька, — чуть слышно отозвалась Марфа.

— Да что ты, ясонька, аль я тебе счастья не желаю? Государь-то немолоденек уже, а это средство верное, авось, поможет. Только вот как передать тебе не знаю. Так уж тебя блюдут, что родную мать не допускают. Присоветуй, с кем передать?

Марфа покорно призадумалась, потом сказала:

— Можно царёву спальнику передать, Грязнову Григорию. Он у нас всякий день бывает.

Царь с возрастающим нетерпением ожидал свадьбы. И хотя по-прежнему каждую ночь ему клали в постель новых девиц, но в нём уже зрела благая перемена. Приедался тёмный разврат. Хотелось восстановить семейный обиход, отмыться от всего, блюсти благопристойность.

И виной тому — Марфа.

Чем больше узнавал наречённую, тем больше убеждался, что на сей раз не ошибся в выборе. Была в Марфе чистая простота, словно утренний глоток воздуха в весеннем лесу. Измученный сам и измучивший всех подозрениями царь успокаивался от одного взгляда на чистый овал её лица. Точно ожила Настя в ту заветную пору первых лет супружества. Умиляло радостное изумление, с которым Марфа разглядывала диковины дворца, полудетская серьёзность, с которой она внимала наставлениям про домовый царский обиход. Замечал, что люди при ней размягчаются, на лицах появляются улыбки. Многим казалось, что возвращаются с новой царицей доопричные времена. Теплели глаза и у митрополита. Марфа была искренне набожна и могла помочь царю помириться с церковью.

Казалось, что она родилась царицей. Не было в ней и капли собакинской суетности, на людях держалась со спокойным достоинством. Будто и не дочь своих родителей. Когда на обрученьи стояла рядом с ним, царь уловил восхищенный шепоток иноземцев: истинно царица! Правда, по русским меркам Марфа не могла считаться истинной красавицей. Красивыми считались невысокие, полные, черноглазые девы с томным взором и тоненькими пальчиками. Ради полноты девиц знатных родов откармливали как гусынь, давали пить сладкую водку, возбуждающую аппетит, сутками не поднимали с постелей. Марфа была высока ростом под стать царю, тонка в поясе, с высокой грудью. Не больно гладка, вздыхали придворные, ну да ничего, авось, выгуляется.

Царя к ней тянуло. Шёл от Марфы ровный и сильный жар, который не заменят никакие ухищрения гаремного искусства, и царь, как опытный женолюб, предвкушал плотские радости здорового юного тела. Его не обманешь. С виду скромна, не похотлива, но ежели разбудить в ней дремлющее любострастие, станет смелой воительницей в любовных битвах. Но главное, был в ней живой ток, способный усмирить душевную пагубу и превратить сжигающее царя пламя в ровный огонь семейного очага, в тёплый золотоцвет.

Сколь прошло через его руки жён и девиц, сколь пало к его ногам. Но теперь ему нравилось постепенно завоёвывать Марфу. И не столько дворцовой роскошью, сколь своим умом, мудростью пережитого. Мнил себе Соломоном, а её Суламифью, читал ей Екклезиаста, даже пел для неё псалмы собственного сочинения. Видел, что её природный живой ум дивится его познаниям, что она способна оценить громадность влекомой им ноши.

Считал дни, жалея, что отодвинул венчание на конец ноября.

Но зато решил устроить такую свадьбу, каких ещё не было на Руси.

Хитёр, как бес, Малюта Скуратов, но и Грязной Василий не лыком шит. Придумал-таки как попасть на царскую свадьбу. Улучив благодушную минуту, упросил государя поручить ему медвежью и скоморошью потеху. Рассудил: ежли угодить царю, беспременно за стол позовёт. Случившийся рядом духовник Евстафий возревновал, затянул панихиду из Ефрема Сирина:

— Бог вещает: приидите ко мне, и никто не двинется, а дьявол устроит сборище и много наберётся охотников устраивать ногам скаканье и хребтам вихлянье. Заповедай пост и бдение — все ужаснутся и убегут, а скажи: пир или вечеря, то все готовы будут и потекут аки крылаты. Негоже в светлый день государевой свадьбы беса тешить языческими игрищами, надлежит справить её по-христиански, с благолепием!

На что Васька ему дерзко отвечал:

— Не учи государя, как ему веселиться. Хватит с него попа Сильвестра.

Услышав имя Сильвестра, царь насупился, а Евстафий в страхе прикусил язык.

Дело было выиграно, и Грязной ретиво взялся готовить забаву. В помощники себе взял опричника Субботу Осорьина по прозвищу Осётр. Был Суббота сиротой, сызмальства таскался со скоморохами, ошивался возле пиров да праздников. Спасибо не изувечили, могли руки-ноги поломать, глаз выколоть, чтоб жалостнее подаяние просил. Весёлое и опасное скоморошье ремесло изучил в доподлинности. Мог с медведем ходить, мог в бубны бить, мог на разные голоса представлять. На ярмарках носил на голове доску с куклами. Дёрнешь за верёвочку — мужик сделает непристойность, а народ хохочет. За своё искусство бывал Суббота бит нещадно и многажды. Били обманутые мужья падких на сладкий грех жён-затворниц, что так и липли к ладному кучерявому молодцу с бедовыми глазами. Били дюжие монахи, чтоб не смущал людей. Били за глумежные вирши боярские слуги. Но пуще всего не любил Суббота приказных. Сколь раз за очередную весёлую пакость кидали они его в холодную без еды и питья, сколь раз раскладывали на деревянной «кобыле».

Так бы в одночасье и убили, кабы не попался однажды Суббота на глаза Василию Грязному. Оказались два сапога пара. Оба охальные, оба отчаянные, не верящие ни в Бога, ни в чёрта, ни в вороний грай. Призрел Грязной скомороха, поселил у себя, записал в опричнину. Вывел в люди, на свою же, как потом оказалось, голову.

Надевши чёрный кафтан зажил Суббота как в сказочном сне. Твори, что хошь! Сколь народу перебил Суббота, сколь девок перепортил в опальных имениях, сколь казны награбил! А теперь и вовсе выпала ему честь великая — готовить медвежью и скоморошью забаву для царской свадьбы.

Получив от Грязнова указания да полсотни опричников, отправился Суббота в Великий Новгород. Там всегда были лучшие скоморохи, там нравы вольнее, да и медведей в новгородских лесах прорва. Приехав, явился к наместнику. Узнав, в чём дело, тот схватился за голову. Какие скоморохи! Какие медведи! Народишко, который уцелел, нынче тени своей боится. Но Суббота уже научился говорить с начальством.

— Ты вот что, князь, — сурово перебил он. — Дашь мне людей сколь скажу, а ещё подводы, провожатых да харчей в дорогу. А уж там я сам сыщу, что мне надобно.

Больше месяца колесил Суббота с помощниками по необъятной новгородчине. Забирался в медвежьи углы, искал разбежавшихся весёлых людей. Самых искусных брал с собой, прочих, наградив пинком, отправлял восвояси. Тем временем охотники стали подвозить медведей. Мелкого и среднего зверя Суббота пускал на мясо, брал только матёрых хищников. Медведи ломали клетки, вырывали из ноздрей кольца, мяли и увечили охотников. Но Суббота не отступался, пока не набрал потребное количество.