Монастыри, где всегда ночевали путники, стояли в разоре, на стук монахи отвечали через запертые ворота испуганными голосами, в постое отказывали. Спать пришлось под открытым небом. Маята! Жена Аграфена совсем извела причитаниями, зато Марфа всю дорогу молчала, в синих глазах застыла тревога. Страдает по суженому. Охо-хо, о том ли горевать, доченька! Женихи при твоей красе никуда не денутся, а вот добро-то нажитое как воротишь?

Когда въехали в Новгород — ужаснулись. Прежнего красавца-города не узнать. Поруган, запущен, обобран. На улицах через дом пепелище, редкие прохожие бредут как слепые, от вопросов шарахаются. Храмы стоят заколоченные. Улицы тонут в грязи. Запах тлена мешался с запахом нечистот. Густо попадались ватаги опричников. Здоровый малый и опричном кафтане гнал перед собой бродягу, через каждые три шага награждая его тычком в загривок.

Вот и Ильина улица. Собакин выскочил из повозки, повёл ошалелыми глазами вокруг. Сын меньшой спросил :

— Тятенька, а где же наш дом?

На месте усадьбы — чёрное пятно пепелища, поваленный частокол да заросший буйным разнотравьем огород. И только яблони цвели как ни в чём не бывал и словно в издёвку покачивались на майском ветерке качели — любимая забава Марфиньки. Протяжно завыла жена Аграфена, вслед за ней захлюпали служанка и старая мамка.

Погоревав на пепелище, понуро отправились искать соседей.

Посреди заросшей будылями площади закопчённый пожарами храм Спаса. На железных воротах ржавый замок. На пустой паперти дряхлый нищий. Приглядевшись, опознали в нём Порфирия, когда-то справного домовитого соседа. От него Собакины узнали страшную быль о погроме, про то как терзали город, как грабили, как плыли по Волхову караваны утопленников, как губили товары.

— Карачун пришёл Новеграду, — печально сморкнувшись, промолвил Порфирий. — Становую жилу царь нам перерезал. Боле не подымемся. Все ждут глада великого и морового поветрия. Почти никто ноне не сеялся. Некому пахать, народ разбежался, скотину вырезали. А хуже всего, что пропала у людей охота жить. Никто ничего не хочет. Покойников не хоронят. Лежат с зимы в скудельницах. Вонь эвон какая. Значит, чумы не миновать. Опричники пытались заставить хоронить, так наземь ложатся — не буду, хоть убей! Один старец Иван Жгальцо хоронит, только много ль он может по стариковской слабости. Мертвяков то — тыщи… И мои там неприбранные по сю пору лежат. Схоронить не на что...

— За что царь на город осерчал? — спросил Собакин.

— Лучше не спрашивай! — испугался Порфирий. — Одно скажу — страсть Господня! По сию пору не опомнимся. Давеча служили в Софии, как вдруг ударили в колокола и такой напал на людей страх, что кинулись в разные стороны, вопят, друг дружку давят... Потом спохватились и понять не могут, что это было? Застращали до смерти народ. А ведь какие отчаюги в Новгороде жили. Те же Палицыны братаны, царствие им небесное...

...Охнув, зашлась в плаче Марфа.

— Ты что, дочка?

— Убили! Убили суженого! Я знала! Сердцем чуяла! Батюшка! На тебе вина! Пошто не упредил? Он бы с нами уехал!

— Цыц ты, блажная! — испуганно зашипел Василий. — Молчи!

Марфа притихла, прерывисто всхлипывая, уткнулась залитым слезами подурневшим лицом матери в плечо...

Ещё поведал бывший сосед про новые опричные порядки. Указ один другого строже. Чтоб не было пожаров — запретил царь топить печи. Все теперь на огородах стряпаются. Вина пить тоже не велено, ежели пьяного поймают, сразу в Волхов мечут. Так и живём...

— Куда ж мне теперь? — ошеломлённо спросил Василий, когда Порфирий смолк. — Кто тут власть-то?

— Властей ноне две, — объяснил тот. — Торговую-то сторону царь себе в опричнину взял. Софийскую в земской оставил. Живём на два города. На лодках через Волхов не моги. На Великом мосту решётки. Которые земские хотят тут торговать — пошлину платят, как будто в заграницу едут, ещё того гляди, опричные товар отберут и по шее навтыкают. У них с этим просто. Так что мы теперь, выходит, опричные. Иди, стал быть, на Ярослав двор, к наместнику Поливанову. Он там, почитай, безотлучно ошивается.

...Пустынно, обморочно в некогда кипучем граде, и только на Ярослововом дворе строительная канитель — на месте разваленных домов и сожжённых сырковских палат спешно возводится государев дворец. Опричный наместник Поливанов сам доглядал за стройкой. Помявшись, Собакин насмелился подойти. Наместник слушал жалобщика с явной скукой. Мало ли он таких жалей наслушался.

— Чем я тебе помогу, — зевнул наместник. — Аль у одного тебя беда? Сколь народу всего лишилось ради изменников. Сам думай как жить будешь. Может, сродственники приютят? Сродственники, спрашиваю, есть?

— Тут нету, — развёл руками Собакин. — На Москве свояк есть.

— Кто такой? — лениво осведомился наместник.

— Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский,

Резво вскочил с кресел наместник, подал руку как равному, заулыбался приветливо:

— Извиняй, Василь Степаныч, что не признал. Мы тебя давно ждём.

Крикнул кому-то:

— Эй, Гаврила!

Подошёл хитроглазый опричник с длинной как у волка челюстью. Оказался дворцовым дьяком Гаврилой Щенком. Первым делом спросил почему-то про дочку Марфу: поздорову ли?

— Спаси Христос, — недоумённо ответил Собакин.

— Веди её сюда.

— Для ча? — сглупа спросил Василий.

— Царь невесту ищет. Аль не слыхал? — усмехнулся дьяк. — По всем землям девок смотрим. Григорий Лукьяныч сказывал — у тебя пригожая дочка на выданье. Что молчишь? Не хочешь с царём породниться?

Отсмеявшись, бросил повелительно:

— Показывай девку!

Даже зарёванная, усталая с дороги Марфа была чудно хороша. Щенок переглянулся с Поливановым, одобрительно хмыкнул.

— Сколь годков тебе, красавица?

— Шестнадцать, — опустив глаза, отвечала Марфа.

— Перестарок, — огорчённо крякнул Гаврила. — Ну да ладно. Собирайтесь! Завтра в Слободу едем.

В Слободу Собакины добрались в четыре дня. Имя Скуратова отворяло все двери, лошади находились сей же час. На Каринской заставе им дали провожатого.

...Увидав скуратовские хоромы, Василий разинул рот. Воистину по-царски жил некогда бедный родственник. Кто б мог про него такое подмыслить! В Коломне росли вместе, вся улица за глаза насмехалась над его уродственным, безлепым видом. В глаза-то дразниться боялись. Ещё отроком дрался Малюта безжалостно, на убой. Единожды на святках так уходил здоровенного мужика, что тот поболел и помер. Кроме драчливости да злопамятства иных талантов за ним не ведали, думали — ходить ему в псарях. А вот поди ж! Возле самого царя обретается.

Малюта встречал гостей у крыльца. Недолго думая, Василий бухнулся ему в ноги.

— С приехалом, свояк, — не удивясь такой чести, просипел Малюта, — ну что, привёз девку?

...Покамест Москва залечивала татарские раны, здесь, в Александровской слободе, царь уже вторую неделю смотрел себе невесту. Ради сугубой важности сего дела всё прочее было отодвинуто в сторону. Опричный двор жил смотринами, забыв о войне. Что война — уже двадцать годов воюем! Тут вона что — царь жену выбирает! Обмишулиться никак нельзя. И не в девице дело, а в том, какой род приведёт за собой к трону будущая царица. От этого многонько зависит. Можно в одночасье всего лишиться. А можно и приобресть. Понимая это, Малюта с самого начала взял царёву женитьбу в свои руки.

Собирать невест для царя на Руси не внове. Батюшке нынешнего государя великому князю Василию предоставили на выбор полторы тысячи девиц дворянских фамилий. Царь и тут захотел перещеголять отца. Ещё с прошлой осени разосланы были писцы по всем землям с наказом произвести перепись невест. Всем дворянам повелевалось свозить незамужних дочерей для отсмотра. Отобрать предстояло две тысячи девок, чтобы везти в Слободу царю на показ. Брать следовало самых здоровых и красивых от двенадцати до семнадцати годов — крупнотелых, широкобёдрых и большегрудых девиц из чадородных семейств. Ещё чтобы лицом была красива, нравом спокойна и слово кстати молвить могла.