Царь уехал, толпа разошлась, а Фома ещё долго стоял на опустевшей площади, не в силах поверить, что всё уже позади. Потом он тихо побрёл по привычной тропе вдоль бело-дымящегося Волхова, глядя себе под ноги и шёпотом повторяя услышанное, чтобы не забыть ничего. Воротясь в холодную келью, достал из тайника рукопись и, отогрев дыханием левую руку, взял в горсточку писало. На минуту призадумался, а потом сами собой поползли на бумагу строчки убористого полуустава:

«Месяца февраля в 13 день, в понедельник заутра, повелел государь оставшихся новгородских жителей изо всякой улицы по лучшему человеку поставить пред собой. Они же стали перед царём с трепетом, дряхлы и унылы, отчаявшиеся живота своего яко мертвы, видя неукротимую ярость царёву. Но благочестивый и христолюбивый государь Иван Васильевич всея Руси самодержец, воззрев на них милостивым и кротким оком, сказал:

— Мужи Великого Новгорода и все оставшиеся во граде! Молите Господа Бога и Пречистую его Богоматерь о нашем благочестивом царском державстве, и о чадах моих благоверных царевичах Иване и Фёдоре, и о всём нашем христолюбивом воинстве. А судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Новгородскому Пимену и его злым советникам, и вся та кровь взыщется на них, изменниках, и вы о сём ныне не скорбите, живите во граде сём благодарны. Оставляю вам правителя-боярина и воеводу своего Петра Даниловича Пронского.

И сия глаголы изреча, отпустил их с миром; а сам благоверный государь царь и великий князь Иван Васильевич с сыном своим благоверным царевичем Иваном Ивановичем, и со всею своею силою пошёл из Великого Новгорода во Псков».

...Повесть была закончена. Назвать её Фома решил так: «О приходе царя и великого князя Иоанна Васильевича, како казнил он Великий Новгорода, еже оприщина и разгром именуется». Перечтя её от первой до последней строчки, Фома удовлетворённо подумал, что покойный игумен остался бы им доволен.

Огромная тяжесть свалилась с души. Но радости не было, а только лишь тоскливая усталь и пустота...

В Пскове его встретил обманщик или вол­шебник,

которого считали оракулом, святым человеком.

Псковский воевода Юрий Токмаков встретил царя у городских ворот. Поклонясь до земли, подошёл к царю с поднятыми кверху руками, пал ниц.

— Пожалуй в свою вотчину, великий государь.

Красным звоном встретил царя Псков. У каждого дома накрытые столы, возле них празднично одетые горожане. Царь спешился, отведал хлеба-соли. Воевода просиял.

— Хитры вы, скобари, харчами за измену хотите откупиться, — угрюмо усмехнулся Малюта.

— На Пскове измены нет, — твёрдо возразил Токмаков.

— Али тебе то ведомо? — вскинулся Малюта. — Ты, воевода, лучше помалкивай, государь сам знает, кого казнить, кого миловать...

Вдруг невесть откуда возник перед царём возник босой старец. Из-под мрачно сдвинутых седых бровей глядели пронзительные угольные глаза. В руках старец держал медную тарелку, накрытую рушником.

— Что за нечисть! — изумлённо воскликнул Грязной, кидаясь вперёд, чтобы заслонить царя.

— Блаженный Николка Салос. У нас его святым почитают, — потея от волнения, объяснил Токмаков. — Не гневайся на него, государь. Он с виду страшон, а так безвредный, чистое дитя. Раньше скотиной торговал, а как громом его в поле ударило, не в себе стал. Пророчествует, людей лечит. Псковские бабы его особо боятся. Которая согрешит, так он ей на улице беспременно юбку задерёт и плюнет в это самое место.

Царь захохотал.

— Чем царя потчуешь, Николушка? — ласково спросил он юродивого.

Салос с поклоном протянул ему блюдо. Царь с благодушным видом приблизился. Блаженный откинул рушник, и все увидели лежащий на блюде окровавленный кус мяса.

— Отведай мясца, Ивашка, — раздался надтреснутый голос юродивого.

— Нынче пост, — покачал головой царь, — нельзя мяса.

— Пост вспомнил?! — изумился юродивый. — Ты же человеками питаешься. Эвон сколь народу пожрал! Уходи из Пскова, Ивашка, не пей безвинную кровь. За грехи твои скоро покарает тебя Господь!

Услышав зловещее предсказание, все оцепенели.

— Дозволь, государь, — шагнул вперёд Малюта. Но царь остановил его. Сутулясь, пошёл к своему коню и уже вздел ногу в стремя, когда снова прозвучал надтреснутый голос:

— Пришёл ты сюда, Ивашка, на коне, а уйдёшь пеший.

Весь день царь не выходил из мрачной задумчивости. Грабежи и казни велел отложить, несмотря на уговоры ближних.

— Подстроили, государь, как Бог свят, подстроили, — возбуждённо доказывал Малюта. — В сговоре они! И юродивого науськали. Они тут все изменники!

— Старцы печорские письмами с Курбским пересылаются, — подлил масла в огонь Грязной.

— Точно знаешь? — потемнел царь.

Утром следующего дня царь с частью войска уехал в Печорскую лавру. Оставшись в Пскове, Малюта, не мешкая, принялся за дело. В первый день обезглавили сорок человек. Пограбили ризницы монастырей, забрали чудотворные иконы, кресты и прочую утварь. С парящего над городом Троицкого собора сняли колокола.

...Царь молча ехал на своём белом арабском скакуне, подаренном ему персидским шахом Тамагаспом вместе с диковинным чудом — индийским слоном.

— Двадцать вёрст прошёл, а даже не вспотел, — кивнув на араба, сказал Грязной. Он тоже запомнил странное пророчество юродивого про коня и хотел успокоить царя.

...Монастыри на Руси исстари ставили на высоком месте. Печерский возвели в котловине, но он от этого не проиграл, а напротив, дивил несравненной красотой, казался драгоценным резным ларцом в ладонях Господа. Славен монастырь святыми пещерами, за великую честь почитается быть в них погребённым.

У белой монастырской стены встречал царя игумен Корнилий со всей братией. В перезвоне колоколов величаво шествовал владыка, чертя ризами снег, навстречу государю, но вдруг остановился как перед невидимой стеной: царь жёг его яростно-ненавидящим взглядом.

— Отвечай, Корнилий, правда ли, будто тебе Курбский письма пишет?

— Так он всем пишет, великий государь, — просто ответил игумен. — Сказывали: и тебе письма шлёт.

Царь дёрнулся. Ничем нельзя было оскорбить его сильнее, чем напоминанием о письмах беглого боярина, в которых он издевался над великим государем, рисовал его кровожадным деспотом и дурным правителем. Выходит, и здесь уже ведомы эти письма?!

— На колени! — глухо взревел он. Корнилий опустился на колени, покорно склонил шею. Выхватив из рук Грязнова обнажённую саблю, царь зашёл сзади и, взяв тяжёлый клинок двумя руками, смаху рубанул им по стариковской шее. Срубить голову с первого раза он не сумел, клокоча от ярости и придавив ногой дергающееся тело старца, рубил снова и снова до тех пор, пока отделившаяся голова не скатилась в окровавленный снег.

Тяжело дыша, обернулся к остолбенелой монастырской братии. Разъятые ужасом глаза монахов слились в одну блестящую полоску. И царь вдруг увидел себя их глазами: полубезумного, с окровавленной саблей. Припадок прошёл. Царь нагнулся к обезглавленному игумену, взвалил на плечо лёгонькое тело и медленно побрёл со своей страшной ношей к монастырским воротам. Пузырящаяся кровь стекала на снег, алой дорожкой отмечая последний путь игумена по этой земле.

Хоронили Корнилия в знаменитых пещерах. В умилении раскаяния брёл царь в прохладной тьме средь сонма блуждающих свечных огней под тихое погребальное пение печорских старцев. Стоя у древнего пещерного алтаря с распятым Христом, тихонько подпевал заупокойному молебну. А когда открыли пещерную нишу и задвинули в неё поверх старых чёрных домовин гроб с телом Корнилия, царь вдруг похолодел до озноба. Ему почудилось смерть, затаившаяся в чернильной тьме пещеры ...