Возникла эта ненависть не сразу. Сначала был раздражающий сквозняк, который дул на Москву из сырого новгородского угла. Холодок взаимной неприязни он ощущал с младых ногтей. Всё неуступчивое, самоуверенное, недоверчивое, насмешливое — это был Новгород. Его наставники всегда держали бывший вольный город на подозрении. Читали наследнику «Сказание о градех», где говорилось, что бояре в Новгороде меньшими людьми наряжати не могут, а меньшие их не слушают, что люди там сквернословы, плохи, пьют много и лихо и только Бог блюдёт их за их глупость. Но даже у него, отрока, возникали сомнения. Коли так плох и безнаряден город, откуда ж в нём такие богатства, которым все завидуют? Ещё во дворце любили вспоминать как великий князь Иван Васильевич разбил на Шелони новгородское войско, как усмирил старинную вольницу, как укротил злобесную Марфу-посадницу.

Другое воспоминание детства — мятеж Старицких. Оставшаяся вдовой мать, Елена Глинская, страшная в своей красоте и ярости. Испуганный шепоток: Новгород за Старицких, кованая рать с ними. И огромное облегчение после того как князь Овчина-Телепнёв-Оболенский разбил мятежников.

Пировали чуть не полгода. Хмельной красавец Овчина, здоровый как жеребец, уже не стесняясь придворных, по-хозяйски лапал влюблённую в него великую княгиню, не замечая, что из угла волчонком смотрит на него малолетний наследник. Счастье твоё, Овчина, что не дожил до той поры, когда волчонок стал волком. И за ту детскую муку ревности ответит Новгород.

А ещё получил тогда Иван урок на всю жизнь. Он своими ушами слышал как мать обещала помиловать мятежников, коли сдадутся без боя. Но когда, поверив, сдались — велела повесить тридцать новгородских дворян вдоль московской дороги. Самого князя Андрея Старицкого, надев на него железную маску, уморили в тюрьме. Когда же великой княгине напомнили данное слово, она, не моргнув глазом, отперлась да ещё лицемерно отчитала Овчину, дескать, он всему виной, не так меня понял, а тот знай ухмылялся в вороные усы. Но если мать солгала, значит, ложь властителям дозволена?

Все ненавистные боярские семьи гнездились в Новгороде, все ненавистные люди были родом оттуда: опекун Ванька Шуйский, нагло развалившийся на отцовой постели, колючий правдолюбец Филипп Колычев, Сильвестр с вечно указующим в небо перстом. Наконец, Курбский хоть и не был новгородцем, зато всегда нахваливал тамошние порядки в те поры, когда они были вместе.

С годами ненависть крепла, становилась осмысленной, питалась новыми соками. Страшно раздражало богатство города — великолепные храмы и палаты именитых людей, роскошное внутреннее убранство. Невольно сравнивал с Москвой и сравнение часто было не в пользу столицы.

Саднило давнее воспоминание о первом незадавшемся казанском походе. Выступать должны были ещё в мае, но из-за всеобщей неразберихи поход затянулся в июнь. Однажды вечером, возвращаясь в лагерь под проливным дождём, царская свита догнала отряд новгородских пищальников. Дюжие бородатые мужики с тяжёлыми пищалями, узнав царя, подняли шум: сеять надо, государь, дома без нас не управятся, с голоду пропадём. Ошеломлённый их напором, юный царь попытался осадить толпу грубым окриком, но тщетно, пищальники тесно обступили его, не давая проехать. Тогдашний любимец царя Фёдор Воронцов, упокой, Господи, его душу, хлестнул ближнего пищальника по лицу плетью. Взвыв от боли, тот сдёрнул Воронцова с коня, стал пинать ногами. Свита кинулась выручать своего, закипела драка. Свита хлесталась плетьми, пищальники орудовали прикладами. Понеслась матерщина, хряские удары. Обомлев от ужаса, царь ударил плетью коня и, вырвавшись из свалки, поскакал прочь. Опомнился в кромешной тьме в незнакомой местности, долго плутал в ночи и нашёл лагерь лишь к утру, вне себя от ярости и стыда. Тогда он всего лишь приказал выпороть зачинщиков. Случись такое сейчас — все пищальники легли бы на плаху. Теперь можно поквитаться и за ту давнюю обиду.

И всё же не в старых обидах состоял его главный счёт строптивому городу. Наезжая в Новгород, царь чуял глубоко запрятанную вражду. Его не обманывали ни пышность чествований, ни восторженные крики толпы, ни подобострастие городских властей. И насчёт Пимена он тоже не обманывался. Крепко вцепился старик во власть, хоть и служит рабски, а тоже новгородец, и следовательно — враг.

Нет, никогда не простит Новгород ухватистому и скопидомному калитиному роду отобранных богатств, сведённых на Москву лучших людей, а главное — прежней воли. Сто лет минуло с того дня как дед Иван обрубил язык вечевому колоколу, но и поныне не выветрился в городе крамольный вечевой дух, помнит город как рядился с князьями, как указывал им путь, ежли не сходились. И на царя по сю пору смотрит с прищуром, хоть кланяется да не молится. А ему надо, чтоб на него молились, ибо самодержец есмь! И пусть в европах обзывают его кровожадным деспотом, пусть рассылает свои клеветы Курбский...

Середь маятной бессонной ночи возникало до дрожи ненавистное, красивое лицо с подвитыми русыми усами и усмешливыми голубыми глазами. Эта высокомерная усмешка бесила более всего, хотелось тут же сорвать её с холёного лица князя — пощёчиной, обидным словом, а всего лучше — внезапным ударом ножа. Растравляя душу, доставал из секретного сундука кипу писем, разделённую на две связки. В одной были письма Курбского ему, в другой — его ответы. В сотый раз перечитывал, кипя от ярости, наглые строки.

Первое письмо Курбского вскоре после бегства князя доставил его слуга Василий Шибанов. Вручил царю на соборной паперти при огромном стечении народа со словами: «От твоего бывшего слуги и моего господина князя Андрея Курбского». То был публичный вызов и царь его принял. Велел Шибанову читать письмо вслух, но допреж с силой всадил тому в ногу острый наконечник посоха и, опершись на него, изготовился слушать. Думал: завопит Васька дурным голосом на потеху толпе. Ан нет! Будто и не заметил слуга пронзённой ноги и льющейся по сапогу крови, стал громко и размеренно вбивать в людские головы гвоздящие слова:

«Царю Богом препрославленному и среди православных всех светлее явившемуся, ныне же за грехи наши — ставшему супротивным, совесть имеющему прокажённую, какой не встретишь и у народов безбожных...»

Ваську само собой запытали до смерти, только от господина своего он так и не отрёкся, заставив царя позавидовать беглому князю — эх, кабы все царёвы слуги блюли ему такую верность. Однако письмо без ответа оставить не мог, ибо вызов ему был брошен не только как государю, но и как первому на Руси преискусному ритору. Знал, что его ответ прочтут при европейских дворах, что останется он потомкам, а, значит, царская правда должна победить правду беглого боярина.

Сочинял ответ без малого месяц. Дабы поразить мир высокоумием, засадил за работу тьму народа: дьяков, писарей, знатоков священных текстов, чтоб подобрали цитаты на разные случаи. Кроме Писания и апокрифов велел набрать мыслей древнеримских нарочно для европейских дворов — пускай знают, что и мы не лаптем щи хлебаем.

На два листка Курбского получилась целая книга. Сквозь огромную кипу страниц красной ниткой продернута заглавная мысль. Власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Пусть в иных странах государи лишь первые среди равных, пусть правят по тем законам, которые для них мужицкие парламенты пишут, пусть перед подданными ответствуют. То всё не для Руси! Никогда не станет царь ответствовать ни перед кем кроме Бога и своей совести, ибо самодержец есмь! И это не по своевольной прихоти, а потому что иначе не удержишь в узде громадную неухоженную страну, доставшуюся ему в наследство. Отпустишь вожжи — всё рассыплется в прах.

Писал горделиво:

«Я народился на царстве Божиим изволением; я взрос на государстве, за себя я стал! Вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточе почал против вас стояти; я хотел вас покорить в свою волю!»

Так! Воистину лучше не скажешь: «Покорить в свою волю!»

Не в любовь смирить, как наивно хотел он в молодости, устрашённый московским пожаром, когда умилённо вместе с царём плакало на площади людское море. Поплакать-то народ поплакал, а всяк при своей пользе остался. Всяк про свою думал, не про государево. Нет, на любви сильное царство не построишь. То поповские сказки. Воля царская — вот корень и основа государства. А ещё страх. Без страха нет повиновения. Народ надо брать как женщину — будут бояться, будут и любить. И правнукам скажут: вот царь был так царь! По струнке при нём ходили. А про слабого да нерешительного скажут: то не царь был, а так — полштаны.