Зина вскинула голову:
— Счастья. Такого пустяка!
— Да знаешь ли ты, что оно такое — счастье? Вокруг тебя, а ты от него душу на замок. Нехорошо этак. И с Борисом Силантьевичем у тебя нехорошо. Все видят. Думаешь, вот так и отыщешь свое счастье? Баловство это, а мужу, какой он ни на есть, лютое горе. Архип не из тех, кто семью тиранит. Он меняется на глазах, я-то вижу. Про водку и то забыл. И работает не хуже других. С ним надо по-хорошему, как все жены, а ты отворачиваешься. Боюсь, что город тебе не на пользу вышел.
Зина слушала, повернувшись к матери спиной. Резкими движениями она стелила детям. Ничего не ответила.
Скрипнула дверь. В длинной ночной рубашке вошла Марина, похожая на девочку. Сказала свекрови:
— Мамуля, доброй ночи! Зина, тебе тоже. Мы ложимся, у меня уже глаза слипаются от усталости.
Она поцеловала Катерину Григорьевну, потом Зину и тихо вышла.
— Вот так-то, дочка, — вздохнула Катерина Григорьевна. — Доброту в себе оберегать надо. А злость из сердца вымывать, как грязь из белья. Иначе трудно жить. Да и нам, старым, горько.
В дверях она остановилась.
— Ребята поели, укладывай. Архипу я сама приготовлю.
Зине нестерпимо хотелось плакать, в глазах пощипывало. Она всхлипнула, но тут возникла Катенька, капризным тоном пожаловалась на Глеба. За ней, толкаясь и сопя, вошли сыны, она раздела и уложила их спать. Горькое чувство исчезло. Катенька тоже легла, мечтательно сказала куда-то в потолок:
— Я вся пропахла сеном. И ты тоже. У нас в комнате лугом пахнет. Ты устала?
— На такой-то сладкой работе? Ничуточки.
— А горькая работа бывает?
— Бывает. Вот у нашего папочки в городе. Самая горькая. На побегушках. Он пришел?
— Сидит, ужинает. И спит над столом, — она хихикнула.
— Поди скажи ему «спокойной ночи». И приласкай. Живо, живо!
Катенька поднялась, протопала в кухню. Быстро вернулась и зашептала:
— Бабушка налила папе рюмку, а он не хочет.
— Да ты что? — Зина удивленно смотрела на дочь. — Заболел, поди?
— Нет. Сказал, что это после бани. В субботу, значит.
— Царица небесная! Чудо какое-то! — И заторопилась: — У меня же корова недоеная! Спи, доченька.
Утром все взрослые чем свет ушли на луга. День начинался ясный, но в воздухе попахивало близким ненастьем. Веня проводил жену за реку, попросил мать посматривать за ней, чтобы не увлекалась, а сам уехал в Кудрино. Свой дом они так и не посмотрели. Митя вспомнил о пресс-подборщике, они потолковали, пришли к мысли, что если машину удастся наладить, то отпадет самая тяжелая работа — копнить и стоговать. Прессованное сено можно увозить под крышу или складывать на месте. Два мужика управятся.
Пока ветер высушивал на валках ночную росу, Силантий с сыном и Зинаидой успели подкосить траву на неудобных для трактора клочках. Тут и солнышко выкатилось, валки обсушило, но дед, взявший на себя командование, велел копнить вчерашние валки: боялся неожиданного дождя, у него «кость побаливала», а это кое-что означало. И все покрикивал, чтобы повыше клали да верхи уплотняли. Марину он поставил очесывать копны.
К полудню в заречье копен стояло — несчитано. С бугра — как боровики в лесу после теплого дождя.
Сели отдыхать. Зина, странно молчаливая в этот день, долго всматривалась в свой дом, возле которого у качелей мельтешили ее дети. И вдруг, радостно ахнув, сказала потеплевшим голосом:
— Гляньте, люди добрые! Хаты у нас расцвели! Да какие пригожие сделались! Голубенькое на зеленом. И вроде красным отсвечивает.
— Лиана раскрылась, — пояснил Борис Силантьевич. И сам посветлел. — Как же не заметил я утром? Или она позже, когда солнышко согрело? Неплохо. Я со дня на день ожидал.
Лужки со своими палисадами, с нетронутой травой на спуске к реке, с темным еловым лесом позади и до этого дня выглядели весело. Теперь же, когда фасад каждого дома с окнами на Глазомойку расцвел голубым и розовым, выселки стали прямо картинными, приветливыми, как человеческая колыбель.
— Только музыки и не хватает, — тихонько сказала Марина.
— Гармония природы — сама музыка, — ответил Борис Силантьевич.
Работали и все возвращались к неожиданно возникшей красоте да обсуждали, чего это раньше не додумались украсить Лужки. А вот приехал человек, дай ему бог счастья, и сотворил.
— Не обижен наш Силантий, — высоким голосом отозвалась Настёна. — Борис собой видный, и внук весь в него. А жена в прошлом годе приезжала, ученая и пригожая лицом. Да и гитару Борис возьмет, до слез растрогает.
— Не балует его ученая, — хохотнула Марья Михайловна. — Взяла вот одного бросила. Сказывал, и не приедет. Уж, поди, за отпуск могла бы. Такого муженька одного оставлять расчету нет.
Зина молча ворочала траву, изредка поглядывая в сторону, где три поколения Силантия клали копны. Что ей слушать эти выдумки! Из первых уст знала про супругу Бориса: не приедет. Второй год, как пробежала в их семье черная кошка. Кто там виноватый, это она знать не желала, довольно того, что у них на лесной поляне было…
Часу в пятом на той стороне затарахтело. Все приостановились, послушали. И увидели трактор, за ним странную машину с коленчатой рукой сзади. За машиной шли два грузовика, и в каждом по двое мужиков в кузовах. Подмога вроде.
Опершись на грабельники и вилы, ожидали, что будет.
Трактор с ходу зашел на валок, вокруг машины забегали Лапин и Веня Савин, они высматривали, стучали по металлу, скатку проволоки загоняли вовнутрь машины. Трактор загудел, у машины поднялась и заходила туда-сюда голенастая рука. Поезд тронулся. Женщины не выдержали и пошли навстречу.
Это и был пресс-подборщик, три года провалявшийся среди железного хлама, пока за него не взялись инженер и Веня. Подборщик пошел по валку, загребал сено, где-то там, в утробе, сжимал его в кубики, обвязывал, а коленчатая рука только и делала, что выталкивала тюки на короткий транспортер и в кузов грузовика с высоко наращенными бортами. Два дядьки — шефы — складывали тюки устойчивой высокой горой.
Лапин и Савин шли рядом с подборщиком, изредка совались вовнутрь его и громко переговаривались. Остановились. Веня сказал:
— Принимайте подмогу! Оставьте себе пять валков, все остальное запрессуем машиной.
С этой новинкой луг еще больше напоминал картинку из рекламной книжки. Два агрегата валили траву, третий собирал полупросохшие валки. Полные машины каждые сорок минут отваливали от подборщика, тюки складывали возле сарая. Там командовал зоотехник. Он прощупывал сено, неодобрительно выговаривал что-то грузчикам, но рабочие слушали его вполуха и сооружали пирамиду, оставляя понизу ее довольно просторный сквозной лаз: сюда намеревались задвинуть мотор с вентилятором для принудительной сушки.
К заходу солнца лужковский народ опять сбился у реки. Помылись и россыпью пошли на бугор, изредка оглядываясь на работающие машины: они пришли поздно и, видно, хотели наверстать за день.
У колодца все остановились, чтобы полюбоваться цветастыми своими хатами. До чего же ярко смотрелись рубленые стены в красноватых закатных лучах! Голубые, розовые и фиолетовые граммофончики изукрасили простенки, и до того покрытые глянцевидной зеленью. Цветы засматривали в окна и отражались в стекле. Дачный поселок, где жить да радоваться!
Борис Силантьевич выглядел именинником. Зина не спускала с него глаз. Уходить не хотелось. Но возле дворов уже топтались коровы и нетерпеливо, тихонько мукали, подзывая хозяек.
Через три дня вся трава на лугу лежала в долгих валках. Косилку и комбайны перетащили и поставили на площадку, чтобы осмотреть, подтянуть узлы, смазать. Митя потолковал с женщинами. Решили оставить на подборщике и на складе шефов, самим не под силу кидать пудовые тюки, тем более что требовалось еще ворошить валки, подсушивать, пока солнце. Силантий жаловался на поясницу, торопил. Не к добру эта ломота, ох не к добру! Быть перемене.
Инженер Лапин сказал, что подборщик пробудет здесь пять дней. На шестой его отправят в Кудрино, где третье звено только-только начало косить.
