Нет, невозможно. Ничто в природе не может пятиться назад. Это противоестественно, как невозможны и беспечные перескоки через природные законы, которые мы знаем далеко не полно. Скорее, мало чего знаем.
Тут Савин вспомнил, как два года назад ездили они с Дьяконовым на видавшем виды колхозном газике в Поповку, что в нескольких километрах от Кудрина за рекой Званей, в которую, впадает ихняя Глазомойка. Потянуло их глянуть на угодья — нет ли там приличной травы на мокром лугу или на заброшенной пашне. Картина открылась нерадостная. Пять уцелевших домов стояли, полускрытые неряшливой ольхой и старыми ветлами. Где крыша провалилась, где двери сорвало. Все окна выбиты, они смотрели на белый свет черными глазницами. Какие-то шустрые искатели старины успели посдирать не только резные наличники с окон, но и кружевные карнизы из-под крыш, вырвали из печей дверцы, их теперь и за большие деньги не купишь. В одном порушенном доме резко орали одичавшие коты, их зеленые глаза недобро светились из чердачного окна. На огородах поднялись крапива, репейник и лебеда, жирно выделялся нахальный конский щавель. Пахотные участки сплошь поросли желтой сурепкой. Яблонные ветки в садиках за домами поникли, опутанные цепкой паутиной листовертки.
Взять отсюда нечего. Да и будь на лугу трава, все равно некому косить и ставить стога. Отрезанный ломоть…
Молча походили они по бывшей пашне, постояли среди дикой зелени. От леса на поле двинулась молодь березки и серой ольхи, лес пятнами уже покрывал поле, на лугу стоял почти сплошной кустарник.
— А ведь жили люди, — глухо сказал тогда председатель. — Себя кормили и других тоже. Чего это мы оплошали, а? Чего сдали позиции?
— Поле спасти надо, — Савин сказал это резковато и твердо. — Окрепнем людьми и вернемся. А пока пройтись бы по мелкой поросли тяжелыми дисками в три следа, не дать лесу укрепиться. Иначе лет через пять корчевать придется. Ты с мелиораторами связь наладил. Попроси их не в службу, а в дружбу. У них тяжелые диски есть.
— Не пройдут. — Дьяконов вспомнил, как ехали они газиком сюда. — Та еще дорога, хуже придумать нельзя.
Савин тоже знал: не пройдут. Но забросить пятьдесят пять гектаров в трех кусках, сады-огороды с прекрасной, удобренной землей…
Всю дорогу назад молчали. Лишь на въезде в Кудрино Сергей Иванович матерно ругнулся и как-то очень горестно выразился о тысячах таких деревень по России. Это же надо головы какие, чтобы понудить людей сорваться, уйти из родных мест, оставив землю, на которой кормились веками!
В колхозной отчетности поповская пашня числилась уже не пашней, а выгоном, неудобьем. Выгон для болотных чертей и леших…
Вроде земля есть, а на деле нет. Ну-ка собери все такие покинутые пашни по России да подсчитай, что за площадь из них получится? Уж не будет ли она близкой к тем новым восточным землям, на освоение которых государство истратило миллиарды рублей, чтобы хлеба было вволю для всех?..
Выходя из забрызганного грязью газика, который пришлось несколько раз вытаскивать по дороге в Поповку и назад, Дьяконов посмотрел на агронома.
— Порадовались, называется… Ты не помнишь, сколько там по смете стоила дорога, которую мы намечали до Поповки?
— Сто семьдесят тысяч. Дорожники даже разговаривать не стали, как увидели эту сумму. У них для всего района триста тысяч.
— Ну, а во сколько можно определить стоимость списанных лугов и пашни, не говоря об огородной земле?
Савин ответил не сразу, прикидывал в уме. Сказал не очень уверенно:
— Гектар нашей земли дает продукции в среднем на пятьсот рублей в год. Пятьдесят гектаров на пятьсот — это двадцать пять тысяч, да? Ну вот, семь лет и работать Поповке на дорогу, тогда оправдает.
— А комплекс нам обошелся в четыреста пятьдесят. За сто лет окупится, ай нет?
— Есть и другая арифметика, Сергей Иванович. Хлеб, мясо и все прочее не вот-то купишь за деньги, если даже полны карманы. Бывают положения… Недаром сейчас так много говорят о среде обитания. Биологическая продуктивность земли — это будущее человечества. Я недавно прочитал занятную статью. Там написано, что четверть века назад у нас на душу населения приходилось больше гектара пашни, а сейчас уже восемьдесят шесть соток. Если так пойдет…
— Ты кому повыше расскажи про эту статью. При случае. Тому же Глебову. Или в области. Может, не знают?
— Как это не знают? Люди образованные.
— Ну и что — образованные?
— А ничего. Оправдание отыщется. Эти цифры общие, по стране в целом. Вот если бы знали по району, тогда зазвучит, тогда они причастны. Впрочем, и по району Глебов должен знать. А может, и не ведает, а Куровской помалкивает, опасается, что ему же и перепадет как главному агроному района. Выжидает удобного момента, когда со всех районов начнут списывать. Де-факто. В шестидесятых годах списывали. Так и проскочим. А вот мы с тобой душу терзаем. Неуютно от всех этих событий.
Как и Савин, председатель колхоза был из местных, он родился в одной уже несуществующей деревне.
Воспоминания придавали народившемуся дню особенное значение. Жизнь…
Утро высветилось, небо разгорелось, и солнце раза три пыталось было пробиться сквозь поредевшую облачность. Когда лучи его врывались в окошки меж облаков, все вокруг приобретало оттенок праздничности, свойственной молодой весне.
Михаил Иларионович медленно шел вдоль порядка, впитывая эту праздничность, ощущая в себе молодую упругость. Слава богу, его родные Лужки живут и будут жить. Потянуло дымом с тимохинского огорода, там жгли ботву, оставшуюся от зимы. Мычал на улице успевший запутаться в длинной веревке теленок. За речкой дробно стучал движок. Это Митя Зайцев — и швец, и жнец, и на дуде игрец — запускал свой трактор, чтобы подвезти к откормочнику едва ли не последнее сено. Вместе со скотником и женщинами он обеспечивал зимой две сотни бычков на откорме. Дойных коров колхоз в деревне не держал, их увезли и собрали в новом, гулком, как казарма, комплексе на окраине Кудрина. А чтобы найти народ для обслуживания, Дьяконову пришлось уговаривать людей из малых деревень, строить им дома в селе. Одно к одному… Теперь и навоз оказался далеко, из Кудрина он, понятное дело, не всегда попадал на лужковские поля. Не больно навозишься по бездорожью за четыре версты.
Сделав круг по деревне, Савин вернулся к своему дому. На крылечке, тепло одетая, сидела Петровна и жмурилась, подставляя под неяркое солнце морщинистое лицо. Увидев сына, неловко поднялась и пошла навстречу.
— Пропал, совсем пропал, — сказала она. — Подумала, уж не уехал ли? Смотрю, конь здеся. Поди, так и не спал?
— Отдохнул. А Катя еще спит?
— Посуду моет, где там спать. Меня отослала, чтобы лежала, а я вижу солнышко, ну и вышла погреть косточки. Все-то мне холодно, сынок, все никак не согреюсь. Вот она какая, старость. Ведь третий год на девятый десяток. Зажилась.
— Чего годы считать, мама. Все наши. Я тоже не бог весть какой молодой. И Катя… — Он вздохнул. Как просто вчера переступил круглую дату. И ничего не произошло, все такой же. Только вот не спал, и спать не хочется.
Они посидели на крыльце. Тепло. Тихо. Петровна вдруг сказала:
— Ты о старости не думай. Пока жива, загораживаю от плохого, стою, значит, на дороге у этой безглазой. Вот так-то. Тебе надо долго жить, делов много, заботушки не убавляется. Слышу, как охаешь по ночам, когда здеся ночуешь. Ты отдохни хоть нонешний день. Твой он, день-то, праздничный.
Из большой когда-то семьи у Петровны остался один Миша. А младшая дочь с мужем проживала на востоке, писала раз в год, ко дню рождения, и давно считалась отрезанным ломтем. Отец Михаила Иларионовича покоился на лужковском кладбище. Так что он один; тем дороже, что один. Когда бывал в Лужках, Петровна так и ходила следом, радовалась за него и боялась, зная, какой он напористый, неуступчивый в делах. С такими-то и случается всякое скверное.
Сейчас она стояла против сына и разглядывала, баюкала ласковыми глазами, цепко запоминающими все: и какой он суховато-крепкий телом, и какое у него смышленое, упрямо-округлое, отцовское лицо со светлыми глазами, глядевшими на мир требовательно и спокойно. И что-то новое видела на этом знакомом до последней черточки лице — две глубокие складки от носа к подбородку, придающие особенную твердость и волю. И поредевшие волосы, будто и не было у Миши тех русых и мягких волос, которые она не без труда промывала со щелоком, а он, неловко наклонившись, все покрикивал мальчишеским дискантом: «Хватит, ну хватит тебе!..»
