В. И. Ленин писал: «…„стихийный элемент“ представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности: рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих их порядков, начинали… не скажу понимать, а чувствовать необходимость коллективного отпора, и решительно порывали с рабской покорностью перед начальством. Но это было все же гораздо более проявлением отчаяния и мести, чем борьбой»[43]. К. Маркс в «Нищете философии» писал: «Феодализм тоже имел свой пролетариат — крепостное сословие…»[44].

Поэтому нельзя пройти мимо тех элементов сознательности, имевших хотя бы зачаточную форму, которые характеризуют классовую борьбу крестьянства в крепостной России.

Характерной особенностью классовой борьбы в XVIII в. является почти полное отсутствие проявлений таковой в городах. После астраханского восстания 1705–1706 гг. ушел в прошлое «бунташный» XVII век с его «соляным» и «медным» бунтами. Сколько-нибудь ярких проявлений социальных противоречий в городе Россия XVIII в. не знала, если, конечно, не считать волнений работных людей в городах. Так, например, волнения работных людей имели место в Москве, Казани, в столице Российской империи Петербурге.

В движении работных людей «невской столицы» весьма существенное значение имели требования профессионального характера. Рабочие Красносельской бумажной фабрики Хлебникова отказывались повиноваться хозяину и приказчикам, бросали работу, подавали коллективные челобитные, требуя повышения хлебного и денежного жалования и сокращения рабочего дня. Работные люди канатной фабрики Крампа саботировали распоряжения приказчиков, требовали повышения оплаты труда. Казенные ученики ситцепечатной мануфактуры Лимана отказались работать и потребовали увеличения заработной платы. Такого же рода требования предъявляли мастеровые предприятий Шейдемана и Гетте, ситцепечатной мануфактуры Козенса.

Несмотря на наличие в Петербурге мощного военного и полицейско-административного аппарата, волнения работных людей в столице, отличавшиеся стойкостью и упорством участников, принимали хронический, устойчивый характер, выливаясь то в скрытое, глухое «ослушание» и бегство, то в открытое столкновение с предпринимателями.

Но такого рода выступления в городах Российской империи представляли собой одно из звеньев в цепи классовой борьбы предпролетариата крепостной России.

Нас должно интересовать участие в классовой борьбе не просто живущих в городе, а собственно горожан.

Купечество русских городов, в отличие от третьего сословия стран Западной Европы, не было активной силой, выступавшей против крепостнической системы. Конечно, в городах было неспокойно. То владельцы мелких «безуказных» предприятий — «мастерок» выступали против крупных промышленников, пользовавшихся дарованными правительством особыми привилегиями, как это имело место во время «набегов» воинской команды на подмосковное село Покровское в 1764 и 1766 гг.; то жители Тихвинского посада «скопом» совершали «дневно-разбойнические нападения» на монастырь, пытавшийся вернуть свои владельческие права на посад, и «творя непристойное озорничество», добивались победы; то, спасая свои усадьбы и окружавшие их заборы от действий воинской команды, преследовавшей укрывшихся в Брянске беглых работных людей (1749 г.), горожане оказывают ей упорное сопротивление, таким образом объективно становясь союзниками беглых; то калужское купечество, выступая против демидовских приказчиков, оказывается «в сообществе и в согласии» с мятежными крестьянами Ромодановской волости, отнюдь не собираясь им помогать, а используя их выступление только для достижения своих целей, чем и вызвана была доброжелательная позиция и Главного магистрата и Сената по отношению к «оговорным калужским купцам».

Но все эти выступления незначительны по масштабу действий и не являются отражением основного классового антагонизма крепостной эпохи.

Единственным крупным городским восстанием был так называемый «чумной бунт» — восстание в Москве в 1771 г. Поводом к восстанию послужила эпидемия чумы, вспыхнувшая в Москве и принявшая летом 1771 г. угрожающий характер. Смерть косила москвичей, а меры борьбы с эпидемией, которые предприняли власти, носили такой характер, что напугали жителей Москвы и вызвали их подозрительность. В страхе покидало «первопрестольную» дворянство, бросая на произвол судьбы свою голодную дворню, купечество спешно закрывало мануфактуры, оставляя без средств к существованию вольнонаемных рабочих. Без работы, без куска хлеба, а порой и крова «фабришные» бродили по Москве. Численность «фабришных», оказавшихся в отчаянном положении, по свидетельству современника, доходила до 75 тыс. человек. По городу распространялись неведомо где родившиеся и неведомо кем распускаемые слухи о «повестке на бунт».

«Чумной бунт» был самым стихийным из всех крупных восстаний XVIII в. В нем нельзя обнаружить ни «зачинщиков», ни организаторов и руководителей движения. Конечно, «зачинщики» были, но они оставались только зачинателями восстания, но не его руководителями.

В народе, возбужденном до предела, говорили, что надо быть готовым к «бунту» и когда ударят в набат — спешить с «орудиями» к Кремлю, но кто и когда ударит в набат — оставалось неизвестным. Набатный звон действительно раздался в 8 часов вечера 15 сентября. Восставшие ворвались в Чудов монастырь и разгромили его. Утром они убили архиепископа Амвросия, скрывавшегося в Донском монастыре, разгромили много домов московской знати, грозили всему «государству… потрясением разорительным». Встреченные у Спасских ворот артиллерийским огнем, восставшие рассыпались, но 17 сентября снова собрались у Спасских ворот и «лезли на штыки без боязни». Открытый солдатами огонь вынудил их отступить. 18 сентября власти подтянули в Москву войска с артиллерией, и волнение пошло на убыль. Началась расправа. Троих дворовых людей — В. Андреева, А. Леонтьева, Ф. Деянова и купца И. Дмитриева повесили и около 200 человек наказали плетьми, кнутом и розгами.

Хотя в восстании принимали участие купцы, ремесленники, крестьяне, пришедшие в Москву на заработки, отставные солдаты и «всякие разночинцы», наиболее активной силой «чумного бунта» являлись дворовые и «фабришные». Среди последних выделяются рабочие полотняных фабрик Матвей Шапкин и Лука Родионов, Московского суконного двора Иван Тихонов и Степан Иванов, призывавшие с оружием в руках к «возмущению» и принимавшие участие в восстании.

Несмотря на специфические причины, обусловившие восстание в Москве осенью 1771 г. (эпидемия чумы и связанные с ней мероприятия властей и отношение к ним народа), оно, несомненно, является своеобразной формой отражения социальных противоречий, своеобразным проявлением классовой борьбы.

В классовой борьбе народных масс в крепостной России особое место занимает самозванство. Оно отражало ту простодушную веру в «хорошего царя», которая характеризует присущий русскому крестьянству наивный монархизм. Самозванство, столь широко распространившееся в России в начале XVII в., во время «великого московского разорения» в период «смуты», первой в истории России крестьянской войны и польско-шведской интервенции с сопутствующим ей «всеконечным разорением», проходит через весь XVII в., переходит в наследство от «бунташного» XVII в. следующему, «осьмнадцатому», веку. В России XVIII в. действовали самозванные сыновья Ивана Алексеевича и Алексея Петровича, самозванные «Петры II» и «Петры III».

Самозванцы, претендующие на русский престол, «объявлялись» и за рубежом: «дочь Елизаветы», «принцесса Владимирская», «княжна Тараканова» в Италии, «Стефан Малый» — «Петр Федорович» в Черногории, «сын Ивана Алексеевича» Федор Иванов в Турции. Но эти авантюристы никакого отношения к русскому народу не имели.