Конечно, после кратковременного царствования архинепопулярного среди русского дворянства Петра III стать популярной ставленнице гвардии Екатерине II было не так уж трудно, но все же имелось достаточно оснований для того, чтобы «самодержица всероссийская» первые годы своего пребывания на престоле с тревогой оглядывалась по сторонам, опасаясь то «шлиссельбургского узника», то крикунов из гвардейских казарм, вчерашних участников ее заговора, то знатных и влиятельных многоопытных представителей аристократической фронды. Она знала, что многие влиятельные лица при дворе считают, что царствовать должен ее сын Павел, а ей следует довольствоваться регентством, что она, по сути дела, является в истории самодержавия в России случайностью, такой же случайностью, как и ненавидимый ею супруг, убийство которого в Ропше не имело никаких последствий для дворянства, вызвав к жизни в народе десятки самозванных Петров Федоровичей, пока, наконец, «Петр III» из Зимовейской станицы не потряс всю империю от Яицкого городка и до Екатеринбурга, от Челябинска до Алатыря.

Понимала Екатерина и то, что участники июньских событий, возведшие ее на престол, знают ее зависимость от них, претендуют на многое, держатся независимо, охотно вспоминают о своих заслугах, готовы дать ей совершенно неприемлемые «рекомендации», вмешаться даже в ее личную жизнь.

Екатерина нервничала. На второй же день после воцарения она отдала распоряжение об устройстве свидания с Иваном Антоновичем. Убедившись в том, что ужасные условия заточения в Шлиссельбурге давно лишили экс-императора рассудка, оставив в качестве какой-то неясной, неуловимой мысли, невесть каким образом запавшей в его голову, смутное представление о том, что он — государь этой страны, Екатерина позаботилась лишь о том, чтобы его «из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался», поручила его неусыпному надзору Н. И. Панина, приказала убедить его принять монашество и подыскать ему подходящий, отдаленный, глухой монастырь где-либо в Коле или «посреди муромских лесов». К Ивану Антоновичу приставили капитана Власьева и поручика Чекина, которые стали усиленно уговаривать его постричься в монахи. Умалишенный претендент на русский престол соглашался, но не хотел принимать в монашестве имя Гервасия, предпочитая имя Феодосия и изумляясь, как все это может произойти, если он «бесплотный».

«Шлиссельбургский узник» был не страшен, страшны были для Екатерины те, кто мог воспользоваться его именем. А такие были. Вскоре после вступления на престол Екатерины раскрыли заговор в пользу Ивана Антоновича. Среди заговорщиков, стремившихся «восстановить Иванушку», были офицеры братья Гурьевы — Семен, Иван, Петр — и Петр Хрущов. Так как дело было несерьезное, «все это вранье», участники кружка заговорщиков отделались ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Спустя два года Екатерине пришлось столкнуться с новым заговором. Подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович являлся внуком Федора Мировича, переяславского полковника, вместе с Мазепой изменившего Родине и перешедшего на сторону Карла XII. Потомки изменника попали в тяжелое положение. Василий Мирович тяготился своим положением обер-офицера, вечными материальными затруднениями, а попытки его возвратить конфискованные земли деда и выхлопотать пенсии для сестер не увенчались успехом. Обойденный, обозленный Мирович затаил обиду и ждал удобного случая для того, чтобы добиться реванша. Его взоры устремились к Шлиссельбургу, где его полк нес караульную службу, и он решил попытаться пойти по стопам многих своих предшественников-гвардейцев, возводивших на престол и свергавших с него русских императоров. На гвардию положиться Мирович не мог — скромному пехотному подпоручику можно было рассчитывать только на солдат. Его единственным единомышленником был такой же неизвестный и незнатный офицер, поручик Великолуцкого пехотного полка Аполлон Ушаков. Вскоре не стало и его: Ушаков утонул. Мирович решил действовать один. Подговорив солдат, в ночь на 5 июля он поднял их по тревоге, велел зарядить ружья пулями и присягнуть Ивану Антоновичу, арестовал коменданта Шлиссельбурга. Между караулом гарнизонной команды, возглавляемой Власьевым и Чекиным, и отрядом Мировича завязалась перестрелка. Мирович приказал установить против внутренних ворот крепости шестифунтовую пушку. Гарнизонная команда сдалась. Но когда Мирович ворвался в камеру, Власьев и Чекин исполнили указ. Иван Антонович был ими убит. Мирович велел солдатам отпустить офицеров. «Они правы, а мы виноваты», — сказал он и попрощался с убитым. 15 сентября Мировича казнили на Обжорном рынке Петербургской стороны. Затея Мировича не что иное, как авантюра в полном смысле этого слова, поскольку он действовал только в собственных интересах, не опираясь хотя бы на немногочисленную прослойку дворянства. Поэтому и отзвук на события в Шлиссельбурге был самым незначительным.

Больше пугали Екатерину события иного характера. Слухи и сплетни ползли по невской столице и по «первопрестольной», распространялись по стране, занимали умы в гостиных вельмож и в гвардейских казармах. Многое из того, о чем говорили и шептались, было малоприятным для Екатерины. И хотя в июне 1763 г. императрица издала знаменитый манифест «о молчании», а за свои резкие суждения о ней Арсений Мацеевич был переименован в Андрея Враля, лишен «монашеского чина», расстрижен и направлен «к неисходному содержанию в Ревель», Екатерина знала, что среди петербургского дворянства есть не только ее сторонники, но и противники.

Поговаривали о том, что надо императрицу выдать замуж, выступали против Орловых, которым она так многим была обязана. Бывшие участники переворота: Хитрово, Ласунский, Рославлев — слишком откровенно подчеркивали ее зависимость от них, за что поплатились отставкой и ссылкой в свои имения. Даже среди своего ближайшего окружения Екатерина встретила людей, стремившихся подчинить ее своему влиянию и провести в жизнь свои идеи. В их ряду первым стоит Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла, склонный передать престол своему воспитаннику, оставив матери лишь регентство, сторонник учреждения в России аристократических форм правления, аналогичных шведской монархии, инициатор учреждения постоянного Совета при императрице, в какой-то мере долженствующего продолжить традиции Верховного тайного совета. Н. И. Панин навлек на себя немилость Екатерины; и только «заслуги» его брата, Петра Ивановича Панина, жестокого «усмирителя» Крестьянской войны 1773–1775 гг., «первого враля» и «персонального оскорбителя» Екатерины, заставили ее примириться со старым вельможей.

Среди таких «отдаляемых» Екатериной II от себя участников июньских событий 1762 г. была и племянница Никиты Панина, девятнадцатилетняя Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, родная сестра фаворитки Петра III Елизаветы Воронцовой. Пожалованная за «отменные заслуги к Отечеству» 24 тыс. рублей и орденом Святой Екатерины, Дашкова, считавшая себя чуть ли не душой «революции», возведшей Екатерину на престол, понимала, что та, перестав в ней нуждаться, стремится отделаться от умной, тщеславной и энергичной своей соперницы по влиянию на умы. Екатерина не хотела делить с кем-либо власть и славу.

Так начался «просвещенный абсолютизм» Екатерины II. Не вдаваясь в его анализ, что не входит в задачу нашего курса, хотелось бы лишь привести замечательно меткую характеристику, данную А. С. Пушкиным и самой Екатерине II, и русскому самодержавию той поры: «…со временем история оценит влияние ее деспотизма на нравы, откроет жестокую деятельность… под личной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России»[54].

Классовая борьба, то усиливаясь, то ослабевая, но только для того, чтобы вновь усилиться, непрерывно потрясала Российскую империю XVIII столетия.