Волынский требовал от Немчинова жестокой борьбы с «леностью», которой якобы подвержены все крестьяне, погрязшие в «замерзелой грубости» и «нерадетельности».
Больше всего опасался Волынский «противности» крестьян и, стремясь держать их в страхе, приказывал «ослушных» заковывать в цепи, сажать на хлеб и воду, подвергать телесным наказаниям, «ибо бесстрашие, да к тому ж еще пьянство всякому непотребному и богу противному делу корень».
Если учесть все это, то станет ясным, что заботы Волынского о крестьянском тягле, о скоте и посевах крестьян, об обучении крестьян грамоте с целью назначения из их числа писцов, о престарелых и убогих и т. п. ставили своей задачей укрепить крестьянское тягло, что вместе со строгим контролем за всей хозяйственной деятельностью, жизнью и бытом крестьянина обеспечило бы ему постоянные доходы при сохранении незыблемыми крепостнических порядков и в вотчине, и в государстве.
Даже тогда, когда Волынский выступал в качестве не вотчинника, а крупного государственного деятеля, и в своих проектах рассматривал вопрос о причинах бегства крестьян и мерах борьбы с ним, он предлагал не возвращать беглых крестьян их владельцам, а отдавать последним освоенные крестьянами на новых местах земли, так как, о чем свидетельствует опыт многих лет, только таким образом владельцы могли вернуть своих беглых. Следовательно, и «Инструкция», и «Мнение» А. П. Волынского являются произведениями, отражающими идеологию крепостника.
«Отец русской истории» и видный член «ученой дружины», ярый враг «верховников» и активный участник январско-февральских событий 1730 г., возглавивший дворянскую оппозицию «аристокрации» во времена «затейки» «верховников», В. Н. Татищев также считал крепостное состояние крестьянства естественным и необходимым. В своих «Кратких экономических до деревни следующих записках» он отмечал бедственное положение крестьян, которые нередко «чем сеять не имеют». Он заботился о создании крепкого крестьянского тягла, стремился обучить крестьянских детей ремеслам, но интересовало его крестьянство только потому, что оно являлось основой благосостояния помещиков.
По мнению Татищева, крестьяне «ленивы» и «нерадивы», чем и объясняется их хроническая бедность, и поэтому заслуживают поощрения лишь богатые, «рачительные» крестьяне, которым и следует отдавать «в батраки без оплаты» «ленивцев».
Татищев — сторонник систематической, жестокой эксплуатации крестьян, долженствующих работать круглый год по 16 часов в сутки. Вся жизнь и деятельность крестьян, по его мнению, должна быть регламентирована и находиться под постоянным контролем вотчинных властей, которым надлежит применять по отношению к ним самые строгие наказания.
Но как историк Татищев знал, что крестьяне не были извечно крепостными, что до Бориса Годунова и Василия Шуйского они имели право перехода «от обычая», утраченное при этих царях. Но он был далек от того, чтобы протестовать против крепостного права, утвердившегося в России. Наоборот, он считал, что дворянин «по природе судия над своими холопи и рабами и крестьяны». Но «судией» дворянин стал не сразу, его сделало таким государство. Татищев полагал, что если польза общая требует, то законы могут быть изменены, хоть «и не все вдруг… а окончание в секрете до времени держать».
Трудно сказать, могло ли в его представлении, хотя бы и в очень отдаленном будущем, выступить в качестве такого закона, который для «пользы общей» следует отменить, крепостническое законодательство, но несомненно одно, что он хорошо представлял себе опасность, которая угрожала помещикам со стороны обобранного, угнетенного, но озлобленного крестьянства. Как историк, изучавший времена Ивана Грозного и «смуты», как современник астраханского восстания и восстания Кондратия Булавина, он не мог пройти мимо вопросов классовой борьбы в прошлом, его волновала возможность повторения «гили», «мятежей», «бунтов». Справедливо полагая, что восстания исходят от народа, «что редко когда шляхтич в такую мерзость вмешался», Татищев подчеркивает, что на «бунт» поднималась «подлость», т. е. простой народ. Это были холопы Болотникова и Баловня, казаки Заруцкого и Разина, стрельцы и «чернь». Они поднимались на борьбу с правительством и господами в силу своей «подлости», т. е. в силу своего социального положения, с которым они не хотели мириться, в силу своего «невежества», ибо «никогда никаков бунт от благоразумных людей начинания не имел».
Профилактической мерой, должной предупредить народные движения, является обучение крестьян, их просвещение. И в этой связи следует обратить внимание на одну очень важную проблему. Постановка крестьянского вопроса в XVIII в. и в значительной мере в XIX столетии обусловливалась обстоятельствами двоякого характера. Заняться крестьянским вопросом русское дворянство вынуждали явления экономического порядка. Развитие буржуазных отношений в крепостной России, возникновение и развитие капиталистических форм производства в промышленности, расширение национального всероссийского рынка, вовлечение помещичьего хозяйства в товарно-денежные отношения и т. п., т. е. все то, что определяло собой разложение феодальной системы в стране, ставило перед дворянством проблему повышения доходности поместий, а с ней вместе и проблему рабочей силы. Но имели место и другие факторы, вынуждавшие российское шляхетство XVIII в. заинтересоваться вопросом о крепостном крестьянстве: это — классовая борьба крестьян.
У одних дворян, задумывавшихся над крестьянской проблемой (а таких было в те времена еще очень мало), на авансцену выступали экономические, хозяйственные соображения, других же пугал образ мятежного крестьянина с дубьем и топором. Нередко оба эти начала переплетались воедино. На одном этапе социально-экономического развития России правящие верхи считали необходимым поставить крестьянский вопрос в прямую зависимость от перемен в экономике страны, на другом — на первый план выступали опасения народных восстаний. Характерно, что постановка идеологами дворянства и купечества крестьянского вопроса в первой половине XVIII в. имела существенное отличие от его постановки во второй половине столетия.
Начавшееся разложение крепостнической системы, развитие буржуазных элементов и обострение классовых противоречий в стране побудили наиболее передовых представителей общественно-политической мысли в царствование Екатерины II поставить крестьянский вопрос столь остро и в таких формах, которые были просто немыслимы в первой половине XVIII в.
Но, не затрагивая весь круг явлений, породивший такую остроту крестьянского вопроса во второй половине XVIII в., остановимся на зависимости крестьянской проблемы от классовой борьбы в стране, на отражении ее в общественно-политической мысли в России XVIII в. Вот почему заслуживающей нашего внимания является идея Татищева о создании сельских школ, где бы обучали грамоте и арифметике не только с целью подготовки из числа крестьян людей «умных и ученых», необходимых для пополнения вотчинной администрации, для удовлетворения потребностей государства в грамотных рекрутах, но прежде всего для предупреждения «ересей» и «бунтов», так как причину их следует искать в «невежестве» народа. Образованный крестьянин бунтовать не станет.
Предотвратить крестьянские восстания путем коренного изменения положения крестьян Татищев и не помышлял. Не думал об этом и другой член «ученой дружины» — А. Д. Кантемир, сочувственно относившийся к крестьянину, который «надсаживается» на барской работе, «жиреет на мякине», несет все добытое «в поклон» барину, мучается «на правеже» за недоимки.
Даже М. В. Ломоносов, вышедший из самой гущи народных масс, крестьянин-помор, так много заботившийся «о размножении и сохранении российского народа», высоко ценивший его трудолюбие, знавший хорошо тяжелую участь русского крестьянина, и тот не пошел дальше осуждения «отягощениев»; и ни в одном его произведении нет прямых высказываний против крепостного состояния крестьянства.
Классовая борьба крестьян во всех формах и проявлениях побуждала наиболее умных, дальновидных и прозорливых представителей господствующего класса искать средств для ее предупреждения. Прежде всего их интересовала проблема изыскания действенных мер против массового бегства крестьян. И если большинство тех, кому этим вопросом надлежало ведать, считало панацеей крутые меры и жестокие наказания, то находились люди, гораздо глубже вникавшие в дело. А. Бутурлин, ведавший пограничными форпостами, долженствующими удерживать поток беглых, устремлявшихся в Польшу, в записке 1735 г. указывал, что единственный способ задержать беглых или вернуть их из-за рубежа, это «подать сбавить».
