Когда Ирма нарядила елку и присела на минутку отдохнуть — она почувствовала усталость, — снова вспомнила о матери, как она в одиночестве поет о заботе, что гложет пастушечыо грудь, и ей померещилось, что и она одинока, как ее старенькая мать в своей хибарке. И ничего не значит сияющая елка, муж, любовь, все равно ты одна, как будто ты уже старенькая. И Ирме стало жалко свою мать, себя, своего мужа, даже елку, которая тоже стоит одна. Были, конечно, и другие елки, но все они стояли по отдельности, как и эта здесь; стояли, как и люди, у каждого своя елка перед глазами и в сердце.
Только теперь Ирма сообразила, что она всегда все рождественские вечера стояла одна, стояла под елкой Кальма. Ей всегда казалось, что прочие стоят группами, потому что у них есть нечто, что их связывает и объединяет, а у нее ничего с ними общего нет. И неведомо почему на глазах ее выступили слезы. Не то чтобы она хотела плакать, у нее на то не было сейчас ни малейшей причины, слезы потекли у нее из глаз просто так, капля за каплей побежали по щекам, а сама Ирма твердила про себя: зачем эти слезы, я же счастлива!
Но как бы боясь, что слова о своем счастье таят дурное предзнаменование, она про себя сейчас же прибавила: по крайней мере, сейчас, вначале. Да, по крайней мере, вначале она была счастлива, и поэтому слезы ее были совсем бессмысленны. Их надо приберечь на тот случай, когда будет смысл проливать их. А поскольку слезы в самом деле были бессмысленны, они все текли капля за каплей, как будто хотели заставить верить Ирму и Рудольфа, который ушел в другую комнату, что смысл все же есть, хотя бы бессмысленный смысл.
— Детка, да у тебя слезы ручьем бегут! — воскликнул Рудольф. — Что это значит?
— Я думала о нашей любви, — сказала Ирма.
— Тебе что, жалко или грустно, что мы любим друг друга? — спросил Рудольф.
— Жалко, что мы в один прекрасный день уже не будем любить, — сказала Ирма.
— В один прекрасный день мы не будем жить, зачем же сожалеть? — утешал ее Рудольф.
— Мне кажется, легче умереть, чем расстаться с любовью, — сказала Ирма. — Жизнь моя никогда не была так прекрасна, как моя любовь. Даже детство не было таким хорошим.
— Ты еще не так стара, чтобы детство было для тебя таким прекрасным воспоминанием, — сказал Рудольф. — А для того, чтобы любовь была прекрасной, ты вполне молода.
— Дорогой, люби меня, пока я красива и молода, — сказала Ирма и обняла мужа за шею, и глаза ее были мокрые. — Люби меня все больше и больше, ведь и я люблю все больше и больше. Я как бы только начинаю любить.
— Сперва любовь была у тебя в сердце, потом перешла в тело, а теперь переходит в голову, — сказал Рудольф.
— Теперь она везде, — сказала Ирма.
— Именно так, — согласился Рудольф. — А когда любовь уже везде, она сводит с ума.
— Сначала рехнулся ты, помнишь, а теперь схожу с ума я, день за днем все больше.
— Один сумасшедший должен все же быть в доме, — обратил все в шутку Рудольф, обхватил Ирму, поднял и пошел в спальню, будто хотел уложить ее в постель. Но нет, вместо этого его свободная рука сняла с кровати сложенное одеяло, и он отнес его к елке и расстелил на ковре.
— Что ты хочешь делать? — спросила Ирма.
— Устрою рождественский вечер, — ответил он.
Ирма как будто поняла его и ощутила, как к лицу прилила кровь, когда он пошел искать белую простыню, чтобы покрыть ею одеяло.
— Нет только подушек и нас самих, — сказал Рудольф.
— Нет и еще кое-чего, — ответила Ирма, она чувствовала, что не сможет согнать с себя румянец.
— Чего же еще? — спросил Рудольф, но, увидев, куда идет Ирма, прибавил: — В самом деле! Я совсем забыл! У нас же есть вино и…
— Прошу без вина, — сказала Ирма, — только сласти и фрукты.
— Почему же без вина? — спросил Рудольф.
— Это отнимет и ту капельку рассудка, что осталась у меня в голове, а я хочу сегодня быть в полном уме, — объяснила Ирма.
— Знаешь, мой кузнечик, нехорошо, когда человек в полном уме, тогда он скучен. Верь или не верь мне, но я не знаю более скучного существа, чем человек в полном рассудке. Люди в полном рассудке едят в меру, пьют в меру, злятся в меру и любят в меру. А ты сама же сказала, что сходишь с ума. И если я расстелил одеяло на полу, значит, и я не в полном уме. Человек в полном уме стелет одеяло все-таки на постель, ты еще не замечала этого, дорогая?
Говоря это, Рудольф подошел к Ирме, взял ее за руку, затем за талию и, будто дразня, поцеловал в щеку и в уголок губ, несмотря на то, что в руке у нее было что-то, что она хотела отнести куда-то или положить. И когда Ирма внимательно выслушала мужа, она тоже решила, что ни один человек в полном уме не станет расстилать одеяло на полу, если он вообще будет это делать, и подавно не станет поверх одеяла стелить белоснежную простыню, так что они с мужем, пожалуй, оба не в своем уме. И не будет такой уж большой беды, если они потеряют еще немножко разума от вина. Пусть будет вино, пусть будут сласти и фрукты, чтобы было рождественское настроение, когда елка сияет в свету, пахучем и без запаха.
Итак, разложили на полу все яства и напитки, чтобы было удобно доставать, когда придет аппетит. И когда принесли с постели подушки, не хватало только самих хозяев. Ирма осталась стоять возле постели на полу, она будто решила уже лечь, но задумалась, как это сделать поэлегантнее. Тут к ней подошел муж и сказал, учтиво предложив руку:
— Могу ли я просить вас, госпожа?
И словно в нетерпении, когда Ирма возьмет его под руку, он поднял ее и отнес в спальню на постель, где обул ей на ноги домашние туфли и переодел ее в ночную сорочку. И, торопясь, Ирма сама помогала Рудольфу, будто ей загорелось лечь в постель, что была постелена на полу.
— Терпение, милостивая сударыня, терпение. Хозяин дома тоже сейчас придет, — сказал Рудольф, как только принес жену под елку, и поспешил переодеться сам.
Ирма в ожидании его лежала у елки, вытянув руки, будто протягивала их тому, кого ждала. Когда наконец Рудольф появился, он включил электрические свечи — свет без запаха, как он говорил, и затушил все другие огоньки.
— Я тоже зажгу свои свечи, — сказала Ирма и поднялась. Но Рудольф задержал ее, сказав, что это будет потом, запах всегда бывает потом.
И вот они присели на постель и стали есть и пить. Они ели и пили сами и кормили и поили друг друга, словно каждый из них не мог справиться сам. Особенно вкусным было то, что они делили пополам, ели и пили пополам, будто дети, которым не терпится откусить от того же куска. И чем больше они ели и пили, тем сильнее их влекло друг к другу. Но они сдерживались, как будто и место и час были слишком благоговейными. Когда Ирма попыталась приблизиться к Рудольфу, он полушутливо, полусерьезно остановил ее, сказав:
— Вино и любовь становятся тем сильнее, чем дольше их выдерживают.
Когда же они вдоволь поели и выпили и натерпелись, сдерживая свою любовь, чтобы она стала сильнее, Ирма сказала:
— Теперь я пойду зажгу свои свечи, чтобы было как в праздники.
Но Рудольф захотел непременно помочь ей. И когда очередь дошла до свечей, до которых нельзя было дотянуться с пола, чтобы зажечь их, муж обхватил Ирму и поднял ее к потолку.
— Ты дрожишь, смотри, не урони меня, — остерегла его Ирма. — Тебе вино ударило в голову.
— Не вино, а любовь, — возразил он. — Я дрожу от любви, которую держу в руках.
— Еще две свечи, и ты избавишься от своей тяжкой ноши, — засмеялась Ирма, ей было на удивление хорошо, что муж держит ее под потолком. Ей было сейчас почти так же хорошо, как вечером в день свадьбы, когда Рудольф привлек ее к себе и впервые обнял за бедра. Жалко, очень жалко, что остается зажечь еще только две свечи, и потом муж поставит ее на пол! И чтобы оттянуть время, Ирма тайком потушила две горящие свечи. Лишь бы было что зажигать. А сама сказала:
— Последние свечи не хотят зажигаться.
— Я подыму тебя еще выше, — предложил Рудольф.
Наконец-то все свечи горели, и Рудольф опустил Ирму на пол. Потом он зажег в комнате и все другие огни, будто иначе не мог различить елку. А сам запел при ярком свете:
