Ей хотелось только одного: прийти в свое прежнее или будущее обиталище и оглядеться там, оглядеться совсем другими глазами, чем когда она там жила.

К тому же она хотела увидеть и потрогать все то, что было там собрано в эти дни; в глубине души у нее таилась какая-то догадка, что там может оказаться много такого, чего ее глаза еще не видели. Но Рудольф был неумолим.

— Ты слышала, что сказала твоя двоюродная сестра, — сказал он Ирме. — Женихи не ходят с посторонними дамами в кабинет, а тем более в квартиру.

— Но я же не посторонняя, — возразила Ирма.

— Ты, значит, хочешь, чтобы я, жених, ходил со знакомыми дамами в квартиру, где думаю начать свою супружескую жизнь?

— Я же твоя будущая жена, — сказала Ирма, словно ничего не понимая.

— Ах, ты сама требуешь от меня, чтобы я, так сказать, формально со своей будущей женой и до замужества нарушал супружескую верность? — спросил Рудольф.

— Значит, ты боишься людских пересудов? — спросила Ирма.

— Нет, дорогая, — отвечал Рудольф, — я уже сказал тебе, кого я боюсь: только тебя, потому что ты для меня самая опасная женщина в мире.

— Зачем ты так соблазняешь меня? — спросила Ирма как бы с упреком.

— Так уж и соблазняю, — сказал Рудольф, будто передразнивая. — У меня от страха мурашки по телу бегут, а ты говоришь, что соблазняю.

— Знаешь, дорогой, извини меня, но я частенько не понимаю тебя, вот и сейчас тоже. Что за страх у тебя или чего ты боишься, просто не понимаю тебя, — сказала Ирма.

— Знаешь, милая, извини меня тоже, что я скажу тебе о том, о чем надо бы, пожалуй, молчать. Понимаешь: я боюсь супружества, вернее — боюсь супружества с тобою.

— А зачем же ты женишься? — спросила Ирма, будто все было просто и для нее и для Рудольфа.

— Я хочу — и все. И чтобы отнять у себя возможность сделать обратный ход, я и затеял такие большие приготовления, чтобы нельзя было уже не выполнить своего желания. Тебе, конечно, нужно было кое-что приобрести, но едва ли столь много и так скоро, как мы об этом позаботились. Ты молода и неопытна в этих делах, но не показалось ли тебе, что в эти дни мы немножко переборщили? Все эти покупки, кино, кафе, концерты, пирожные и кофе с ликером или без него? Хотя бы эта сумма денег, которую я тебе вначале дал?..

— Да, это мне казалось действительно странным, — сказала Ирма, и в груди у нее забилось сердце как бы в предчувствии чего-то непоправимого. — Я не могла ничего поделать. Покупала, покупала и никак не могла все истратить. Ломала голову, что же еще купить, но ничего не сумела придумать. Для кого другого этих денег, пожалуй, не хватило бы, а для меня их было ужасно много, у меня их никогда не было, и я не умела с ними обращаться. Сердце болело, что я, видно, выбрала слишком дешевые вещи и тебе они совсем не понравятся, ведь ты хотел, чтобы я купила самые дорогие, потому и дал мне такую сумму.

— Да, дорогая, это страх заставил меня сунуть тебе такую сумму, — сказал Рудольф. — Я и сам понял это только потом, когда был один и собрался с мыслями. Что-то подсознательное заговорило во мне: «Ага, ты не хочешь жениться на этой славной девушке, вернее — хочешь всей душой, а сам боишься своего желания, ну да ладно, я поставлю перед тобой такие препоны, попробуй-ка отступить!» Тут и посыпались на тебя деньги как из рога изобилия, будто я в самом деле очень богат. А вовсе и нет. Ты же сама видела, когда была у меня, что живу я весьма скромно. И так же надо жить и в будущем, если мы не хотим вылететь в трубу, как многие другие.

— Я все же не понимаю, что это такое, — сказала Ирма.

— Я и сам тоже, по крайней мере, полностью, — сказал Рудольф. — Но я попробую объяснить — самому себе. Одно, во всяком случае, ясно — страх. Конечно, если это вообще называть страхом, как это делаю я. Настоящее слово, пожалуй, совсем другое. Но неважно, дело не в словах. Дело скорее касается морали: я боюсь супружества, то есть не супружества вообще, а супружества с тобой — из-за морали. И обрати внимание на то, что я сейчас скажу, ибо сперва это покажется невероятной глупостью, но под конец в этом, пожалуй, будет свой резон. Я боюсь жениться на тебе, дорогая, потому что я для этого слишком нравствен. Постой, постой! Не говори ничего! Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты полностью права, что моя жизнь до сих пор вовсе не была нравственной, даже напротив, как свидетельствует твой собственный опыт в течение месяца. Но все же дело обстоит не так, как считаешь ты, ибо ты думаешь, как думают все люди и как думает бог. Но и бог понимает людей, особенно таких, как я, превратно, ложно. Вот я и повторяю снова, наперекор мнениям людей и их бога: я боюсь жениться на тебе из-за своих нравственных чувств. Конечно, ты тоже нравственная, страшно нравственная, но ты не знаешь еще, какова твоя нравственность. Я тоже не знаю, и это твое незнание нравственности и возбудило во мне чувство нравственности, да еще с такой силой, что это нагоняет на меня страх. И я спрашиваю себя: какова была моя жизнь до сих пор с точки зрения нравственности? Почему до сих пор я жил аморально, как все считают? Неужели потому, что я, так сказать, испорченный человек? Нет! Напротив: я жил аморально из-за большой морали, большой нравственности.

— Но, послушай, дорогой, ты… — начала было Ирма, но Рудольф не дал ей договорить и продолжал:

— Погоди, погоди! Помолчи, а то у меня все перемешается. Сейчас у меня в голове все ясно. Ты знаешь, как мне хорошо с тобой: я понимаю себя гораздо лучше, чем когда я один или с кем-то еще.

— А я совсем теряюсь, когда я с тобой, милый, — сказала Ирма. — Когда я с тобой, меня словно и нет и есть только ты, а оттого что я не могу быть тобой, от меня под конец не остается ничего, совсем ничего. Я слушаю сейчас тебя и…

— Нет, дорогая, совсем напротив — я слушаю сейчас тебя, — сказал Рудольф.

Они оба засмеялись, как будто все было только шуткой. Но потом Рудольф объяснил:

— Ты ошибаешься, моя милая, если думаешь, что в моем присутствии ты теряешь себя и хочешь быть мною или слиться со мной.

— Не ошибаюсь, дорогой, не ошибаюсь! — воскликнула Ирма.

— Ошибаешься, пожалуй, — ответил Рудольф. — По-моему, все наоборот: когда ты со мной, тебе кажется, что я исчезаю и сливаюсь с тобой. Вот оно как. И это было бы естественно, если ты меня хоть капельку любишь.

— Я бы тебя так и съела! — засмеялась Ирма.

— Слышишь ты, что говоришь? Ты бы меня съела, а не хочешь, чтобы я съел тебя. Вот и все объяснение. Мы все-таки примитивные животные — чувствуем близость другого только тогда, когда сожрали его, когда начинаем переваривать его.

— Какой ужас! — воскликнула Ирма. — А я и не думаю об этом, когда говорю, что съела бы тебя.

— А что ты тогда думаешь?

— Сама не знаю, что думаю, — ответила Ирма. — Думаю, что забралась бы к тебе близко-близко, даже прямо в тебя, так, чтобы меня не осталось, чтобы мы стали чем-то одним.

— Значит — не крокодил хочет съесть косулю, а косуля хочет, чтобы ее съели, и крокодил в конце концов поддается настойчивому желанию косули, ты так думаешь?

— Я не думаю ничего, — засмеялась Ирма, — мне хорошо с тобой, и этого достаточно. Хоть ешь ты меня сам или дашь мне съесть тебя, выходит одно, только бы было хорошо и еще лучше.

— Когда нам будет слишком хорошо, боги станут завидовать нам, и это заставляет меня думать. Я совсем потерял нить размышлений.

— Ты не думай вообще, так лучше всего, — посоветовала Ирма.

— Это то же самое, как если сказать — не чувствуй вообще. А как же мы друг друга перевариваем, если не чувствуем и не думаем. Как бы то ни было, но мы все-таки не настоящие крокодилы, чтобы съедать, то есть пожирать своих ближних, которых мы любим. Мы это делаем немного иначе, потому что у нас нет зубов, пасти и утробы крокодила. Мы делаем это, так сказать, духовно, морально, нравственно. Когда мы начинаем кого-либо любить, мы начинаем возвышенно переваривать его, как это свойственно нам, у которых нет крокодильей пасти. Ты обратила внимание, каким разговорчивым был я с тобой уже с самого начала? Это доказывало, что я влюблен и пытаюсь переваривать, тебя переваривать. И когда я не смог переварить тебя, ибо ты шарахнула меня кастрюлей по голове…