— Что с тобой, милая? Неужели я снова обидел тебя?

— Извини, дорогой, — ответила Ирма. — Это от счастья, от любви.

— Тогда пусть твои слезы бьют фонтаном, — сказал Рудольф и притянул ее к себе за руку. И, словно утешая, заговорил: — Эти деньги, что я тебе дал, дорогая, они для того, чтобы ты купила для себя вещи вашего женского обихода. Мне нравится, что на тебе будет все, что принадлежит мне. Ибо я понимаю это так: я должен знать, хотят ли те вещи, что с тобой и на тебе, тоже принадлежать мне, как ты сама. У тебя я могу это спросить, а у вещей — нет. Вещи таинственней и хитрее, чем сам человек. Вещи, когда они связаны с прошлым, тащат человека назад, а я не хочу, чтобы что-то тащило тебя в прошлое, я хочу, чтобы с сегодняшнего дня у тебя было бы только будущее, будущее, и я, и мои вещи. Вот я и дал эти деньги, деньги открывают путь в будущее, деньги и любовь. Даже счастье — вопрос только будущего, ибо прошлое умерло. Так я понимаю жизнь и любовь.

Ирма тоже чувствовала, что понимает жизнь и любовь так же, как ее жених: она хотела принадлежать ему и будущему, где будет счастье и любовь. Сейчас ей не приходило в голову, что перед отъездом с хутора Кальму она торжественно обещала матери добиться того, чтобы мать не была больше батрачкой при хуторе. Обещая, она думала достичь этого трудом, мытарствами и бережливостью и подсчитывала года. Да, только с годами она надеялась добиться того, чтобы избавить мать от унизительного словечка — бобылиха. Теперь же все пошло совсем иначе, и без труда и мытарства, пошло иначе, и даже сама Ирма не могла толком объяснить почему. И если бы она могла сейчас немного подумать, то есть если бы она сейчас не была такой счастливой и влюбленной, у нее невольно возникло бы сожаление: если счастье далось ей в руки без труда и мытарств, не может ли оно в один прекрасный день так же и ускользнуть от нее? Не стала ли она игрушкой в руках каких-то странных сил, которые повелевают и заправляют ею, не спрашивая ее? Однако подобные вопросы не задают себе те, кто любит и счастлив, почему же должна была задавать себе их Ирма? Так что мать оставалась бобылихой, а ее дочь Ирма купалась в счастье и любви.

Но ни тете, ни Лонни Ирма не сказала ни слова о том, какое большое счастье у нее в сердце и какая большая сумма в новом модном ридикюле, — и все это только начало, как говорит Рудольф. Тете и Лонни доставало и того, что Ирма не могла скрыть от них, что они видели своими глазами и щупали рукой. Даже это прогнало у них сон, и было давно уже за полночь, а в квартире тети Анны все еще горел свет и слышался разговор.

— Разве я не говорила, что будет чудо и в нашем роду! — в экстазе воскликнула тетя Анна. — И вот оно, это чудо, прямо на моих глазах, словно я одна — избранница счастья из всех эстонок.

— Нет, мама, избранница счастья из эстонок — это Ирма, — насмешливо ввернула Лонни.

— Конечно, Ирма, кто с этим спорит, но я тоже, я ее тетя, к тому же я сейчас заменяю ей мать. Даже ты, дочка, тоже как бы избранница, и эта конфетная фабрика, где ты работаешь, тоже избранная, потому как ты двоюродная сестра Ирмы, ты из ее рода, — убежденно говорила тетя Анна.

— И моя конфетная фабрика тоже из рода Ирмы, — повторила с иронией Лонни.

— Несчастное ты существо, — сказала на это тетя Анна. — Ничто тебя не радует, словно коты всю кровь из твоего сердца высосали. Такие злые только старые девы, когда парни к ним не прикасаются. А ты ведь еще не так и стара, чтобы быть злой и жестокой, тебе нет и тридцати.

— Погоди малость, скоро перевалит, — ответила Лонни.

— Когда перевалит, и становись злой и жестокой, а сейчас радуйся вместе со всеми, — сказала мать. — Разве не было б честнее и правильнее, если бы это чудо случилось не с Ирмой, а с тобой. Ирма моложе, а с молодыми чудеса случаются легче, чем с теми, кто постарше, с молодыми да с детьми. Вот и дева Мария была молоденькая, когда с ней произошло это чудо, и стала известной, хотя и не знала мужчину.

— Мама, оставь Библию в покое, — вставила Лонни, — ты же знаешь, я ей не верю.

— Знаю, это все конфетная фабрика, — сказала мать. — Сначала верят, а стоит поступить туда — и не верят больше, словно конфеты лепить богопротивное дело. Похоть и только.

— Не конфеты, а Рууди убил мою веру, — объяснила Лонни. — Он всегда говорил, что не может смотреть в глаза богу, не может видеть даже тени его, потому как зачем он его создал столяром, если сам он хотел быть котельщиком.

— Но ведь Рууди больше нет у тебя, — сказала мать.

— В том-то и дело, нет Рууди и нет веры, и то и другое ушло.

— Нет веры и нет чудес, так оно на этом свете, — промолвила мать.

— Нет, мама, — возразила Лонни, — на этом свете так, что если нет мужчины, то нет и чуда, только через мужчин случаются на этом свете чудеса.

— Мужчины — наместники бога на белом свете, — объяснила мать. — Если веришь в бога, то веришь и мужчине, а если веришь мужчине, то случается чудо.

— Мама, ты все ставишь с ног на голову, — нетерпеливо сказала Лонни. — Это, пожалуй, раньше так было, а теперь наоборот: если не веришь мужчине, случается чудо. Ведь Ирма не верила своему Рууди, когда он на нее покушался, и вот поэтому случилось чудо. А если бы верила, случилось бы то же самое, что у меня с моим Рууди: Рууди ушел бы и вместе с ним и чудо.

Но когда Лонни и мать стали выпытывать у Ирмы, верила ли она в бога и своему Рууди, когда тот пытался первый раз поцеловать ее, Ирма сказала, что ни бог, ни вера не приходили ей в голову, потому что она думала только о себе — что с нею станет, если Рууди будет ее целовать и впредь и, возможно, это в конце концов понравится и ей самой. Так думала она, будто у нее никакого дела с богом не было.

Ложась спать, все трое удивлялись, как сильно разошлись их взгляды на бога, на мужчину и на чудо. А ведь они близкие родственники, что же можно сказать о других людях. Тетя Анна считала, что верь в бога, поверишь и мужчине — и с тобой непременно произойдет чудо. Ее дочь Лонни была убеждена, что если не веришь в бога, то не веришь и мужчине, а если не веришь мужчине, то он сотворит с тобою чудо, как это случилось с Ирмой. Ирма же, дитя чуда, сказала, что по возможности не надо думать ни о боге, ни о мужчине, надо верить только себе, тогда и произойдет с тобою чудо. Ты сама можешь сотворить с собою чудо.

И так каждый со своим особым, «отколовшимся» мнением, все трое заснули, и утром трудно было решить, кто спал слаще всех, так что в случае необходимости можно было бы заключить: мнения совсем не влияют на сон и, может быть, даже на жизнь. Мнения и вера ходят своей тропой, а жизнь своей, как бог на небесах живет своей жизнью, а люди на земле — своей. Это было бы, пожалуй, четвертым особым, «отколовшимся» мнением, и от него могли бы отколоться новые и новые.

И все же не откололись, потому что никто не был заинтересован в этом. Здесь в доме не было ни у кого времени делать заключения. Времени вдруг стало в обрез, тетя Анна не смогла даже стирать белье и поспешила утром на рынок сделать покупки, чтобы приготовить обед. Нельзя же было допускать, чтобы Ирма обедала кое-как, как было до сих пор, перед нею теперь должен быть накрытый стол, тарелки, ножи и вилки — уже потому, что на ней новое платье, туфли и чулки, не говоря о пальто. Этого требовал престиж, хотя ее происхождение и противоречило тому.

Но одно — взгляды и вера, а совсем другое — жизнь, — это видела тетя Анна, готовя обед. Она долго ждала и согревала обед, чтобы был готов для Ирмы, как только она придет. Но та не шла и не шла, и в конце концов тетя села за стол сама, и с нею заодно еще две тетки, которые пришли узнать, как обстоят дела с венчанием Ирмы — состоится ли оно в церкви или нет. Тут как раз пришла со своей фабрики и Лонни, и теперь они сидели за столом четверо.

— Что за праздник у тебя сегодня? — спросила Лонни у матери.

— Хотела Ирме доставить удовольствие, чтобы, когда придет, накрыть на стол, да вот, видишь, не идет, — сказала мать.