— А вам не хочется опустить на пол свои вещи, присесть и послушать меня? Вы ведь ничего не потеряете, скорей немножко приобретете, поучитесь, как жить. К тому же я должен вам за два дня работы и деньги на такси, ведь вольно или невольно я выгляжу обманщиком, который доставил вам ненужные хлопоты и траты. Правильнее было бы мне заплатить вам за две недели, а уж за два дня и автомобиль — непременно, — сказал господин Рудольф.

— Спасибо, — кратко ответила Ирма. — Я первая отказалась от места и не вправе что-либо получать.

— Вы же уходите из-за моего обмана, а не по своему желанию, — возразил хозяин. — Так что я морально обязан вам…

— Морально обязаны! — воскликнула Ирма и опустила вещи на пол; слова эти до того разозлили ее, что она готова была заплакать. К тому же она чувствовала, что теперь она свободна и может высказать свое мнение. Ведь все равно уже все кончено. А если не кончено, то это сущее чудо, а чуду ее слова не помешают, разве что этому человеку, что сидит на краешке постели. — Вы морально обязаны! — саркастически произнесла Ирма.

— Да, я морально обязан, — убежденно сказал господин Рудольф. — То, что вы пришли ко мне, когда я со своей сестрой искал служанку, можно понять и извинить — вы еще неопытная, но я, которому уже под сорок, да, барышня, это чистая правда, а не какое-нибудь преувеличение или ложь… так вот, то, что я оказался таким идиотом и вместе с сестрой нанял вас, нельзя ничем извинить. Но вы были такой…

— …такой мягонькой и кругленькой! — воскликнула Ирма, повторив омерзительные слова Лонни, чтобы хоть как-то ослабить накипавший в ней гнев. Однако господин Рудольф ответил умоляюще:

— К чему такие слова, деточка?! Ведь это не ваши слова. Будьте откровенны, скажите честно и прямо — ваши или нет? Иначе я, может быть, совершу новую ошибку, которую не смогу простить себе сам, не говоря уж о вас. Скажите же — ваши или нет?

— Не мои, — ответила наконец Ирма, хотя ей очень хотелось сказать наоборот. И потому, что она не смогла это сделать, она показалась самой себе такой глупой и жалкой, что опустилась на стул и расплакалась, отвернувшись в сторону и закрыв глаза руками. Как сквозь туман она слышала, что кровать заскрипела и, значит, господин Рудольф шевельнулся или встал. Затем послышались шаги, стало ясно — он встал. Шаги приближались и удалялись, потом замерли возле самого стула, словно сейчас что-то коснется Ирмы, но нет, шаги удалились снова, наконец послышался легкий пружинный скрип, — господин Рудольф снова присел. И Ирма никак не могла избавиться от ощущения, что именно сейчас, несколько мгновений назад, какое-то чудо прошло совсем близко от нее, почти коснувшись ее.

— Вот видите, что бывает, когда человек пользуется чужими, а не своими словами, — услышала Ирма голос господина Рудольфа, и голос этот зазвучал как-то хрипло. — Я-то сразу подумал, что эти слова не могут быть вашими, но кто знает, человек сложнее, чем наше понятие. Не всегда, конечно, но иной раз так. И раз уж я однажды споткнулся, очень хорошо, что вы подтвердили мое мнение, я вам очень признателен за это. Я ведь прекрасно понимаю эту вашу злость и ваш гнев, барышня. Но вы тоже должны попытаться понять меня. Это, конечно, труднее, потому что я пережил ваши годы, испытал все, а вы еще нет. К тому же я знал нескольких женщин, а у вас еще, видимо, не было ни одного мужчины. Ведь верно? Если я ошибаюсь, прошу поправьте меня. Так вот — мужская натура вам непонятна. Верно?

— Не совсем, — сказала Ирма, вытирая лицо, так как слова господина Рудольфа задержали новый поток слез.

— Значит, я снова ошибся, — сказал господин Рудольф.

— У меня есть жених, который любит меня, — объяснила она; Ирма вдруг увидела Ээди, все еще стоящего на углу улицы, где она его недавно оставила, он стоит и с упреком смотрит ей в глаза, — неужели она совсем не уважает его и не промолчит о его любви в разговоре с этим чужим человеком.

— Та-ак, — произнес господин Рудольф. — Я верю, что вас могут любить. Но знаете, что я вам скажу, барышня: пока мужчина вас любит, вы ничего не узнаете о нем или узнаете очень мало, вот подождите, пока он перестанет вас любить, тогда вы его постигнете. Например, что бы вы знали обо мне, если бы я вас любил? Простите меня за это предположение, но разрешите сказать, что было бы логично, если бы и я вас немножко любил, ведь иначе я без лишних слов просто проводил бы вас до дверей. Не так ли? Это же понятно, а?

— Будет, пожалуй, умнее, если я действительно уйду, — сказала Ирма и шевельнулась на стуле, словно собираясь встать.

— Умнее или не умнее, но не уходите пока что, барышня! — попросил господин Рудольф то ли всерьез, то ли в шутку. — Когда вы будете в моих летах, увидите, что совсем не пожалеете о своем прошлом, если не совершили какой-нибудь глупости — глупости из-за большого ума. Посмотрите на нашу нынешнюю молодежь. Она уверена, что умнее своих отцов и матерей, потому что имеет среднее или высшее образование, а отцы и матери подчас вообще без образования. И в то же время эта самая молодежь живет за счет родителей, так или иначе попадает в банкроты и пускает себе пулю в лоб. Ищет эту пулю везде — на службе и в любви, в любом деле и труде, в мыслях и мечтах. Как будто на этом свете и нельзя уж обойтись без пули. Вот каковы дела с нашим умствованием. Но в том-то и дело, что человек живет не умом, а уменьем. Мы просто не умеем жить, при чем же здесь ум? Я вот хочу, чтобы вы ушли, а сам в то же время задерживаю вас. Вы хотите уйти, но вам все же немножко жалко уходить. Разве не так? И это можно бы назвать любовью, если не особенно придираться к словам. Так что мы оба уже любим друг друга немножко, только вот не умеем сблизиться друг с другом. Просто не умеем — и все. Любовь — такое дело, что нужно умение.

— Любовь нуждается во лжи, это ваши слова, — сказала Ирма.

— Это были мои слова, — сказал господин Рудольф, — но это было заблуждением. Я, правда, лгал вам, но зря, только проваливался, вы же видели сами. Любовь сложнее, чтобы помогала ей одна лишь ложь. Да и лесть та же ложь, она не всегда помогает. Любовь сложнее, чем что-либо другое в жизни, потому что в любви имеешь дело с собой прежде всего. Когда перед тобой что-то другое, то ты должен одолеть других людей, а когда — любовь, то и себя самого и других вдобавок. В том-то и беда. Думаешь, что это правильно, но оказывается — нет. Перескакиваешь на другое, но и там — ошибся, на третье — то же самое. Долго ли сумеешь так танцевать? Однако веришь и ищешь, ищешь и веришь. Знаете, барышня, я совсем испорченный человек. Что мне может помочь, не знаю, но все же есть что-то, что исправляет подобных мне. И я считаю, барышня, что и вы немножко испорчены.

— А сама я считаю, что нет, — задорно и вызывающе сказала Ирма.

— Вы ошибаетесь, — уверял господин Рудольф.

— Нисколько, — твердила Ирма. — Себя самое я как-никак знаю.

— Это и есть ваша ошибка, — сказал господин Рудольф.

— Кто же меня знает, если не я сама? — спросила Ирма; она оживилась, так как вдруг почувствовала интерес к разговору, хотя до сих пор слушала господина Рудольфа без особого внимания, считая, что он говорил либо о себе самом, либо так, вообще что-то незначительное.

— Кто знает вас, мне неизвестно, — объяснил он, — но одно скажу вам: если бы мы хорошо знали себя, то и нам самим, и другим людям с нами было бы гораздо легче. Вот, например, позвольте спросить, что вы думаете о любви? Но отвечайте честно и правдиво, ведь и я сейчас говорю честно и правдиво.

— В этом-то я и сомневаюсь, — сказала Ирма.

— Это вторая ваша большая ошибка, — произнес господин Рудольф. — И ваша ошибка вовсе не в том, что вы действительно сомневаетесь во мне, а в том, что вам кажется, будто вы сомневаетесь в моей честности и правдивости. На самом деле вы сейчас мне верите.

— Не верю, — упрямо повторила Ирма.

— Что ж, тогда, конечно, бессмысленно продолжать наш разговор, — смирился господин Рудольф, — потому что…

— А зачем вам нужно знать, что я думаю о любви? — спросила Ирма. — Вы же сами еще не сказали, что думаете о ней. Скажите сначала вы, а потом, может быть, скажу и я.