— Так ведь я же не совсем ослеп, — возразил Виллу, как бы подшучивая над своим несчастьем.

Пока они так разговаривали, мать взяла пробный хлебец, успевший уже немного остыть, отрезала от него порядочный кусок, намазала в кладовке маслом и протянула Виллу:

— На, поешь, проголодался небось с дороги, до ужина еще далеко.

Виллу протянул правую руку, чтобы принять от матери хлеб, но лучше бы он протянул левую — при виде его левой руки мать не залилась бы такими горькими слезами.

— Ты же калека! — воскликнула она, увидев правую руку сына. — Ты этой рукой даже кусок хлеба принять не можешь.

— Счастье еще, что большой палец и эти два обрубка уцелели, — ответил Виллу, — все-таки можно кое-что делать. Погоди, мама, дай я к ней малость привыкну, тогда любая работа будет мне нипочем, только бы видеть, что делаешь.

Конечно, Виллу говорил так лишь для того, чтобы ее успокоить, мать была уверена, что Виллу говорит все это для того, чтобы ее успокоить, — слишком уж горько она заплакала, увидев руку сына.

— Жизнь твоя, что подпорка у изгороди, — сказала мать, — все колеса и ступицы на нее натыкаются. Надолго ли тебя эдак хватит-то, долго ли может человек терпеть такое?

Виллу ничего не ответил, он молча сидел на пороге и с аппетитом ел еще теплый хлеб, который мать густо намазала маслом, — во всяком случае гуще, чем это обычно делалось в Катку, за исключением разве больших праздников.

— А где отец? — спросил Виллу, покончив с хлебом.

— В поле рожь копнит, — ответила мать. — Из Мядасоо и Кырбоя у нас нынче помощь.

— Из Кырбоя? — удивился Виллу.

— Да, поутру пришли Микк, Яан и Лена, — пояснила мать.

— И отец их принял? — спросил Виллу.

— Сперва было заартачился, да только Микк не ушел, сказал, что их хозяйка послала, велела помочь рожь убрать, ведь со своей в Кырбоя уже управились. Это, конечно, из-за того, что тебя не было, но про тебя Микк и не заикнулся. Они ведь с машиной явились, так что к вечеру все сожнут, разве что скопнить не успеют.

— Я тоже пойду помогу, — заявил Виллу, поднимаясь с порога.

— Если можешь, то хорошо бы, — заметила мать.

— Попробую, — сказал Виллу и ушел.

«Стало быть, это и впрямь кырбояская машина стрекочет там, в нашей ржи», — думал Виллу, направляясь в поле. У него и самого почему-то мелькнула такая мысль, и стук машины словно согрел ему душу. На душе у Виллу потеплело, и его шаг стал легче еще задолго до того, как мать протянула ему теплый хлеб с маслом. С таким чувством Виллу подошел к отцу, складывавшему ржаные снопы, и пожелал ему «бог в помощь».

— Гляди-ка, разбитый полк в деревню прибыл, — шутливо сказал отец, отвечая на приветствие. — Значит, все-таки видишь, коли сам домой приковылял?

— Вижу, — ответил Виллу и спросил: — С чего мне тут начинать?

— А разве ты можешь что-нибудь делать? — в свою очередь спросил отец, покосившись на правую руку сына.

— Снопы-то могу таскать, — ответил Виллу.

— Покажи-ка, — приказал отец, кивнув на правую руку сына.

Виллу, не говоря ни слова, поднял свою обезображенную руку.

— Ах, сволочи! — сказал отец. — Как они ее обкорнали! Что же с такой рукой делать?

— И такой научишься работать, если жить хочешь, — заметил Виллу.

— Уж коли ты раньше ничему путному не научился, то теперь и говорить не о чем, — резко сказал отец. — Раньше бесился как мальчишка, теперь будешь жить как калека, настоящим мужчиной так никогда и не станешь. На одно ты, пожалуй, еще годишься…

— На что же? — с любопытством спросил Виллу, но если бы он знал, что ответит отец, то едва ли задал бы этот вопрос.

— Стать хозяином Кырбоя, — ответил отец.

Виллу даже покачнулся, его изувеченную руку пронзила резкая боль.

«Господи! Рехнулся старик, что ли? Хозяином Кырбоя! Теперь! Слепым и калекой!» — промелькнуло в голове Виллу, и он сказал:

— Отец, тебе не следовало бы так говорить.

— Это не я, это люди говорят, — ответил отец. — Все, точно сговорившись, твердят, что ты станешь хозяином Кырбоя.

— Чепуха! — воскликнул Виллу и, шагнув к снопам, взвалил на спину такую груду, что правая рука нестерпимо заныла. Но он и виду не подал, только стиснул зубы, и новую охапку поднял такую же большую.

— Смотри не надорвись, — заметил отец, смягчившись, а немного погодя спросил: — Где же лучше, в тюрьме или в больнице?

— В тюрьме, — не задумываясь ответил Виллу.

— Это по тебе заметно, — взглянув на сына, сказал отец. — В тюрьме ты не так с лица спал, как теперь.

— В тюрьме я работал, а в больнице целыми днями без дела валялся, это куда тяжелее, — объяснил Виллу. — Будь на то моя воля, я бы всех арестантов в больницу перевел, это тебе почище тюрьмы. Я бы скорее согласился год в тюрьме отсидеть, чем месяц в больнице проваляться, вот какая у меня там жизнь была.

Так говорил Виллу, таская ржаные снопы, а правая рука у него нестерпимо ныла. Из головы не выходили слова отца: он, каткуский Виллу, слепой и калека, станет хозяином Кырбоя! Узнать бы, кто пустил эту шутку!

Самому Виллу ничего об этом не известно, он только сегодня вернулся из больницы, съел кусок хлеба, которым его угостила мать, и теперь таскает ржаные снопы. Мать небось слыхала об этом, однако ему, Виллу, и не заикнулась, когда он сидел на пороге. Может быть, она вечером скажет, Виллу постарается сделать так, чтобы сказала, — от кого же еще он может узнать об этом. С Микком можно болтать невесть как долго, он и слова не проронит — Микк никогда не вмешивается в чужие дела, он станет говорить о погоде, об уборке сена или ржи, даже о зерне или каких-нибудь еще менее важных вещах.

Виллу как задумал, так и сделал. Вечером, когда посторонние ушли, а уставший за день отец улегся спать, Виллу сел возле порога, словно для того, чтобы поглядеть на божий мир или послушать кузнечиков, которых давно не слышал. Виллу сидел, не произнося ни слова, потому что знал: если, у матери есть что-нибудь на душе, она и без расспросов все выложит.

Мать беспрерывно бегала то туда, то сюда, хваталась за одно, за другое, делая вид, что хлопот у нее по горло и укладываться спать рядом со своим стариком ей еще некогда. Наконец она подошла к Виллу и спросила:

— А кырбояская навещала тебя в городе?

— Навещала, — нехотя ответил Виллу, словно ему неприятно было признаваться в этом матери.

— Еще бы, — заметила мать, — ведь не зря же люди говорят, не из пальца же высосали.

Но Виллу ничего на это не ответил, так что мать вынуждена была задать ему новый вопрос:

— А сам-то ты слыхал, что про вас болтают, про тебя и про хозяйку Кырбоя?

— А что болтают? — спросил Виллу.

— Да будто ты станешь хозяином Кырбоя. Старуха из Мядасоо сказала: пусть себе пляшет, пусть отплясывает с кырбояской Анной, небось в конце концов допляшется, станет хозяином Кырбоя.

— Что ж, плясать я, пожалуй, еще могу, — сказал Виллу, — ноги у меня пока целы. Если для того, чтобы стать хозяином Кырбоя, надо только плясать, то старуха, возможно, и права.

— Выходит, вы между собой уже столковались? — спросила мать.

— Столковались! — передразнил ее Виллу, и мать почувствовала, что сын начинает раздражаться. — О чем? И чего вы всякой чепухе верите, ты, мама, и отец тоже. Он мне еще в поле про это говорил. Неужто для Кырбоя не найдется хозяина получше, чем какой-то слепой калека?

— Да, это конечно. И надо же было так случиться, что тебе именно в здоровый глаз угодило, — вздохнула мать. — Но ведь ты еще не совсем слепой, — добавила она, словно в утешение себе и ему.

— Пусть старуха из Мядасоо дождется, пока я совсем ослепну, вот тогда и стану хозяином Кырбоя, — с усмешкой сказал Виллу.

— Зачем ты так говоришь! — с укором промолвила мать. — Почему это ты совсем должен ослепнуть?

— Потому что люди болтают всякую ерунду, а вы им верите, — рассердился Виллу. — Я вот что тебе скажу, мама: не бывать калеке хозяином Кырбоя, я, во всяком случае, им не стану, все, что угодно, только не это. А люди пусть болтают, что им в голову взбредет.