— Никуда. Останусь тут.

— Как тут?

— Утоплюсь.

— Это ты говоришь после того, как стаканчик, да небось и не один, пропустил!

— А куда идти? — уже мягче ответил широкоплечий крестьянин. — Сыновья не хотят переезжать.

— Так ты — к ним в Софию!

— К ним-то к ним, да на душе кошки скребут. Знаешь ведь поговорку: один отец может прокормить пятерых сыновей, но пять сыновей не прокормят одного отца…

Разговор становился все оживленнее, каждый говорил для себя, не обращая внимания, слушают ли его. Просторное помещение с низким потолком, где обычно больше пили, чем говорили, сейчас превратилось в настоящий зал заседания.

— Не верю я, что можно эту реку остановить.

— Говорят, тысячу лет назад на этом месте было озеро.

— Эх, проживем тысячу лет, тогда увидим.

— И то мало.

— А все равно где-нибудь прорвется!

— Конечно, прорвется. Это ясно как божий день. Только бы нам убраться подобру-поздорову. Хоть бы заплатили скорей да успеть отстроиться. Дом или хоть хибарку какую поставить.

— И чего нам только не хватало? И лук тебе, и перец, и картошка — все что душе угодно.

— И опять все будет. Только бы цену дали хорошую.

— Да нашему селу цены нет! Иду я сейчас полем и насмотреться не могу…

И в тот же момент луг — вот он, перед глазами своего хозяина. И тот уже не видит, что на нижнем краю болото, а на верхнем мешают косить пни, не помнит, что хотел продать его за полцены, лишь бы избавиться. Нет, он видит только зеленые травы, высокие и сочные, они превращаются в такие громадные стога, каких в их селе и не видывали.

Да как же оставить все это богатство?

— И я говорю: пусть хоть поменьше, не тридцать декаров, а десять — да только тут, в нашем селе.

— Наша земля — она же все родит!

— А где найдешь ты еще такой воздух, такую воду?

А до начала строительства чего только не говорили эти же люди! И место это вредно для людей, и река капризна, и земля камениста. А сейчас дороже, благословеннее своего обреченного села для них ничего не существует.

Все обернулись, когда шумно открылась дверь и Злати остановился на пороге. Ватник ловко облегал его высокую фигуру, а сдвинутая на затылок кепка делала его еще выше. Парень этот долго колебался, прежде чем пойти на стройку. Со своей специальностью он везде мог неплохо заработать. Но ему хотелось работать на водохранилище. Правда, не на том, которое затопит их село. Когда же убедился, что, если он и не пойдет, все равно туда со всей страны придут сотни других, то решился.

Из глубины зала, из-за стола, уставленного пустыми бутылками, парня окликнули:

— Иди, сюда, Злати. Эх, ты! Сам рубишь сук, на котором сидишь. Отец и мать у тебя умные люди, так неужели ты позволишь какой-то бабе, да еще не из нашего села, учить себя?

Злати разозлился, что задевают его жену, но даже не посмотрел в ту сторону. Он направился к деду Стоилу.

— Дедушка, помоги мне отца уговорить. Дома без конца ссоримся. Он все меня попрекает, как-будто я один там работаю или только от меня зависит решение важных государственных вопросов. Да к тому же со злости снюхался с Николой Дражевым. Поговорил бы ты с ним, а?..

— Я только что сказал Георги: мы не должны идти против.

— Против кого?

— Да государства!.. А вообще, если начистоту, трудно. Я понимаю, что водохранилище полезно для страны, но зачем же нам-то страдать? Вот в чем загвоздка, вот чего я не пойму. Берегли мы наше село, защищали его. Три войны пережили. Во время последней я был в обозе. И коня отдал. Был у меня такой гнедой…

Но деду Стоилу не удалось рассказать давно уже известную всем историю. К их столу подсел было Гроздю, но, увидев своего шурина, остановился. Георги позвал его:

— Иди, иди, Гроздю. Что будем пить?

— Ничего я не хочу. Вчера вечером выпили, так мне еще и теперь муторно.

— Так я ж говорю о кофе!

— И кофе не хочу. На нервы действует.

— Ничего с тобой не будет, — сказал Злати.

— И хорошо, что не будет, — огрызнулся на шурина Гроздю. — Ослабли мы все, пали духом. Меня вот все гложет забота, как мы со скотиной-то обойдемся. А без нее нам и жизни нет. Как тут не ослабеть? И похудеть и заболеть недолго.

— Да что ты один, что ли? — отозвались с соседнего столика. — Все село изболелось душой. Ох, уж такое горе! Кто из нас это переживет? Да как знать, может, все и переменится еще.

— Хватит вам себя небылицами тешить! — вмешался Георги. Он уже примирился с переездом, и мысли его были заняты теперь стройкой в Софии. — Что изменится? Разве можем мы идти против государства? Это тебе не прежние времена: шепнешь тому, смажешь ладошку другому и надеешься, что все по-прежнему останется. А тут государственный план. Ведь это же для общей пользы делается.

— Так-то оно так, — отозвался худой, сгорбленный крестьянин. — Я уж прикидываю, не продать ли мне свою скотину? Много ведь к нам покупателей съехалось из окрестных сел, да и из дальних мест.

— Какие это покупатели! Грабители! Вот и мы надумали продать корову, да только не берут.

— Почему? Возьмут, если махнешь на все рукой и не будешь торговаться. Мы уже двух коров продали, а старых на мясо придется пустить.

— Все мы годны только на мясо, — вздохнул дед Лазо. Он вошел совсем незаметно и долгое время сидел в углу насупившись, ни на кого не глядя. Морщины густой паутиной покрывали его щеки. И цвет лица у него был тоже стариковский, как у мытой-перемытой дождями, жженой-пережженной солнцем черепицы.

На его слова никто не обратил внимания. Каждый, сгорбившись и устремив взгляд на пол, думал о своем. Злати тоже умолк, но потом, увидев, как все приуныли, заговорил нарочито громко, чтоб его услышал отец.

— Что вы все нос повесили, притихли, словно мыши в мышеловке? Спросите-ка наших, что работают на стройке. Как пойдут туда, у них будто крылья вырастают. Люди работают, денежки копят, нормы перевыполняют, думают о соревновании, о плане. Каждая смена хочет работать лучше другой. Вот мы, хоть и не опалубщики и не наше это дело, а тоже интересуемся, много ли уложили за смену бетона, сколько метров прошли в туннеле. А когда там обвал был, так как-будто это нас самих засыпало. Вечером, как соберемся в кафе пропустить стаканчик, — то-то веселье.

Он мог рассказать им о многом. Вот и сегодня один парень из их бригады залез на самый высокий столб, привязался веревкой и в ус не дует, знай себе молотком постукивает. Смелый парень! А внизу за него переживают, кричат, чтобы спускался скорее. Зато потом, когда все сошло удачно, всех охватила такая радость, словно в своем доме прибили они эту перекладину. Да, там думают совсем по-другому!

И он удивляется на отца, что тот злится по делу и без дела. Что будет с нашим боровком? Это ведь боровок-то необыкновенный: черный, с тупым рылом! Если бы дать подрасти, потянул бы пудов двенадцать, а то и все четырнадцать. Ну как тут не злиться? По правде сказать, и Злати немного жаль, что не успеет вырасти поросенок. Но все же не в этой животине суть жизни. Пусть отец и все его дружки сходят на стройку, посмотрят, что там делается, какая махина разворачивается…

Слова Злати повисли в воздухе. Никто на них не то что не стал возражать, даже никто не откликнулся. Дед Лазо еще ниже опустил голову, словно стыдился за сына. А дедушка Стоил удивленно глядел на парня. Он знал Злати еще мальчонкой: смирный был такой, молчаливый, ни во что не вмешивался. Знай себе пилит, строгает — больше ни о чем и не думает. Когда это он научился так говорить? Будто уж и не тот вовсе Злати. А разве он один? Изменились все, кто пошел на стройку. Взять хоть Петрунову дочку, Божурку, — словно подменили девчонку. Да, верно говорят: из одного дерева и икону и лопату можно сделать — все зависит, как взяться…

За соседним столиком сухонький крестьянин медленно, скрипуче говорил:

— Я поверил, что нас переселят, еще когда наши делегаты с собрания вернулись. Уже тогда я сказал: раз решили начать выплачивать с двадцатого, возврата не будет. И вот сегодня двадцатое, и они приехали с портфелями. Значит, будут выплачивать.