Вздыхаю, виновато опустив глаза вниз.

Не объяснять же человеку, что всё это неправильно? Ни не прогорающие поленья. Ни та огненная сеть линий, что устремилась под его рукава. Ни то, что человеческие руки могли бы удержать объятое пламенем дерево, без критических последствий для своего здоровья. К слову, неправильно и моё поведение. Я не должна каждый раз, раззявив рот, стремиться всё новое и магическое потрогать и пощупать.

— Мне не больно. — выдаю полуправду. — Я не знаю, что произошло. Просто захотелось его потрогать…

— Огонь потрогать?

Приходится упрямо стиснуть зубы. Я в шаге от того, чтобы выдать детское: «Ну ты же трогал, почему мне нельзя?».

— Ты очень странная. — устало выдыхает мужчина, кивнув мне за спину. — Обожглась?

Трясу головой и кошусь на вихрастые языки пламени, выглядывающие из кастрюли:

— Я в порядке. И долго они так могут гореть?

Клинвар разглядывает меня изучающим взглядом, от которого снова хочется сбежать. Такое чувство, будто он меня оценивает. Вот прям как женщину, а не собеседника или оплошавшего человека.

Выгибаю бровь и стараюсь не выказывать своей обеспокоенности его вниманием.

— Тридцать восемь минут. — наконец-то отвечает он. — Позже гаснет, но любой контакт снова воспламеняет дерево. Можно, как я, постучать поленьями друг о друга, можно просто ткнуть другой палкой или ещё чем-то. Этого действия будет достаточно, чтоб огонь вновь вспыхнул. Только… — он мнётся, подозрительно косясь в сторону своего так называемого костра, — Ты лучше не лезь. Совсем не лезь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ну, что тут скажешь, вполне заслуженное наставление. Хоть и обидное.

— Мама!

Оборачиваюсь на требовательный возглас дочери и недовольно выдыхаю.

Опять Лизка на плечи к Дэю влезла! Ну что за такое стремление, чуть что, так висеть на нём? И почему на нём? Вот, есть же Клинвар. Он куда более открытый и положительный человек. Есть я, в конце концов, пусть и не так часто рядом, как хотелось бы.

Хмуро наблюдаю за приближением этих двоих, обдумывая предстоящий разговор с дочкой. Можно поговорить с ней во время купания, а можно и перед сном. Пусть и дальше тянется к людям, я не против, пока это в рамках разумного, но такое же рвение мне абсолютно непонятно.

— Вода готова. Мыло я выделил. Можете идти купаться. — сухо и, кажется, не слишком довольно отчитывается источник привязанности моей дочери.

— Мам, ну мы всё. Ждём, ждём, а тебя всё равно нет и нет! Идём скорее… Дядя Драк, поворачивай… — вцепившись в многострадальные уши Дэйвара, Лизка упрямо сводит на переносице брови.

— Елизавета! — цежу устрашающе и предупреждающе.

— Ой! Прости, пожалуйста… — к моему величайшему стыду и удивлению, Лизка говорит эти слова не мне. — Я знаю, что ты не мой дядя Драк, но ты так на него похож. Я не специально так сказала. Ты же не обиделся?

— Лиза! — рявкаю я.

— Да что?!

И правда, что?

Чего это я так взбесилась? Подумаешь, дочь наглеет не по дням, а по часам. Привязанность эта к взрослому… дяде, чтоб его! Эта идеализация того, из-за кого мы во всё это угодили! Кто, пусть хоть трижды не специально, но обрёк нас на смерть!

— Купаться и спать! — вместо тысячи слов и объяснений, я выбираю самое щадящее уши посторонних. Сомневаюсь, что у меня получится достучаться до своего ребёнка, но я хотя бы попробую это сделать. Конечно же, лучше всего наедине. Без лишних глаз, ушей и возможных заступничков. — И купаться ты идёшь своими ногами. Без дяди Дэя.

— Мне не сложно… — ряженый ещё пытается что-то там бормотать.

— Ну вот всегда ты так! Стоит только начать веселиться, как ты говоришь, что так нельзя и требуешь прекратить! А я не хочу! И дядя-дракон — не хочет! Одной только тебе не нравится веселье!

Ну всё, держите меня семеро.

Какая-то зона отчуждения без выхода, помидоры, картошка и личинки с корой, отсутствие одежды и обуви, одно корыто воды на двоих, в которое стоит только опустить мои ноги, как дальнейшее купание можно даже не начинать, ни страховки, ни образования, ни собственной крыши над головой, ни гроша в кармане, отсутствие медицинского и продовольственного обеспечения, надежды в кратчайшие сроки выбраться отсюда, шансы на долгую и счастливую жизнь тоже того… тю-тю… Зашибись веселье!

К кому бы мне на шею присесть, чтоб я себя хоть не часок почувствовала маленькой девочкой?!

Вода и правда горячая. Уж не знаю, как Дэйвару это удалось, но, купая дочь, я чуть не всплакнула.

И чего я к нему пристала? Вон у него сколько всяких артефактов, а я… Может, зря я так к нему отношусь? Да, другой. Так здесь все другие. Подозрительный? А мы с Лизкой не подозрительные? Появились здесь и давай права качать. Наверное, и мои садово-огородные рвения не всем пришлись по душе. Надо оно им, огороды копать?

Вздыхаю и тянусь за приготовленным куском ткани. Полотенцами здесь, конечно же, и не пахнет, но зато пахнет очень вкусным мылом. Непонятно, как именно, но очень вкусно, что-то такое молочно-ванильное, не приторное и не резкое, но… В общем, вкусно пахнет теперь и кухня Клинвара, и моя Лиза. Подозреваю, я тоже так буду пахнуть, когда отправлю дочь в кровать.

— Не злись, мам… — укутанная в, подогреваю, чью-то бывшую штору, Лизка строит мне жалобные глазки

На столе, неподалёку устроенной нами ванной, в огромной, пузатой банке из толстенного стекла горит очередная головешка. Света от импровизированной лампы хватает ненамного, но рассмотреть виноватое выражение лица своей дочери у меня получается.

— Я уже не злюсь, Лизок. — выдыхаю, плотнее скрутив концы огромного отрезка ткани на плече дочки. — Обидно немного. Но ты же моя дочь, Лиз. Я всегда тебя прощу.

— Даже если сильно-сильно разозлишься?

— Даже если сильно-сильно-сильно разозлюсь. — отпускаю лёгкий щелбан по курносому носу и тяжело вздыхаю. — Я твоя мама, Лиз. Я всегда буду о тебе беспокоиться.

— Но дядя-дракон хороший, мам, неужели ты не видишь? — плаксиво и растерянно звучит её голос.

— Конечно, хороший. Все люди хорошие. Условно хорошие. Но это не значит, что они не могут совершить плохой поступок или сделать тебе больно… Нам больно. — в груди неприятно щемит.

Перед глазами встаёт образ мужа. Сколько у нас было ссор и скандалов... У-у-у-у, не счесть. Конечно же, всегда виноватой оставалась я. То не так спросила, то не так ответила, то не так себя повела, а всё, что касалось дочери…

Пресвятая клубника, я ведь и правда боялась, что он у меня отнимет Лизку! Отсудит. Будет грызть землю зубами, лишь бы оставить меня без неё. Не спала ночами, прокручивала в голове нашу дальнейшую жизнь: как уйти, куда уйти, где спрятаться… Столько раз переубеждала саму себя и давала вторые шансы снова и снова, — никому не нужные шансы, — боясь ранить дочь нашими разборками.

И что? Вот он — отец года, не позвонил и не приехал ни разу. Он ведь прекрасно знает, что мне некуда идти. Пусть ему на меня наплевать , но ведь Лизок… Хотя, может, он там коллегию адвокатов нанимал, чтоб всё-таки воплотить в жизнь свои планы по лишению меня родительских прав?

Ха! Но теперь-то Рома нас не найдёт. Ни в жизнь не найдёт.

Тряхнув головой, я прогоняю ненужную обиду и сглатываю вставший в горле ком:

— Помнишь, солнышко моё, Карину? — у меня находится другой пример, чтоб объяснить дочери хотя бы толику своих переживаний. — Вы ходили в одну группу в детском саду и были не разлей вода. А потом к вам пришла новая девочка, которая стала тебя задирать… Катя Марченкова. И Кариша стала дружить с ней. Тебе ведь было больно, золотая моя… А когда тебе больно, то и мне больно. Необязательно совершать плохие поступки, чтоб кого-то ранить. Мы так устроены, Лизок.

Конечно же, Лизка теряется в моих сумбурных объяснениях:

— Мам, но Дэй же взрослый дядя, а взрослые дяди могут дружить с кем угодно. Я не стану обижаться, если он станет дружить с кем-то ещё.