Александр Константинович начал работать у Мокроусова в областном туристско-экскурсионном управлении. Написал свои первые методики для экскурсоводов, в том числе «Пушкин в Крыму».

И опять, как когда-то в юности, по камушкам прошел пушкинским маршрутом из Гурзуфа на Бахчисарай. И так же, как Пушкин, взобрался у Мухалатки по Чертовой лестнице на яйлу. Только что не было на нем, как на Пушкине, из мягкой козловой кожи сапог, которые Пушкин купил себе в Гурзуфе, в лавке у грека-башмачника.

«По горной лестнице взобрались мы пешком… Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставила во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы», — писал Пушкин Дельвигу.

У Александра Константиновича трое детей — Андрей, Ксения и Елена («Елун»). Андрей и Ксения живут в Париже, Елена — в США. Андрей — радиоинженер и судья по конькобежному спорту. Ксения пишет отцу: «Андрей в Давосе на международных конькобежных соревнованиях снимал на пленку чемпионов всех стран, в особенности советских, о которых столько читал и слышал. Получил от них автографы».

Ксения — преподаватель славистики, Елена — тоже.

Поступали в Крым письма, фотографии:

«Дорогой папочка, мы будем рады поговорить с тобой по телефону. Мы часто дома вечером после семи, по нашему времени». Это Ксения. «Все хотят учить русский язык». Это Елена, Елун. Ксения занимается переводами с русского на французский. Как и отец, пишет русское «в» наподобие латинской «l».

Александра Константиновича Палеолога в последнее время мучила раздвоенность в жизни: он здесь, дети, внуки — там. Но он все-таки продолжал жить в России, в любимом Крыму.

Дети, или, как он их ласково называл, «мои стрижи», продолжали присылать письма, звонили по телефону.

Андрей приехал в Ялту навестить отца. Александр Константинович показал сыну Крым, все самое памятное из своего прошлого и необходимого настоящего, чтобы все это стало памятным и для сына.

Он побывал с ним в Гурзуфе, в том самом Юрзуфе, где Пушкин был так счастлив.

— Мой друг, — скажет Пушкин брату Левушке, — счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского.

Отец и сын навестили кипарис, к которому Пушкин «привязался чувством, похожим на дружество». Пушкин каждое утро гладил кипарис: было тогда дерево совсем маленьким. Прошли они из Гурзуфа в Артек, где побывал Пушкин. Поэту тогда показалось, что это место навсегда останется пустынным. Но ему понравилось звонкое, зовущее слово — Артек. На попутной машине добрались в бывший Кучук-Ламбат. Александр Константинович рассказал сыну легенду о Лермонтове и о красавице француженке. Показал ему одно из замечательных мест Крыма — мыс Плака. Свозил сына и в Бахчисарай, и Андрей, как это делал и отец, положил в фонтан две розы — белую и красную: память о Пушкине. Пушкин впервые положил в фонтан две такие розы.

Отец и сын. Их всюду видели шагающими вместе, таких похожих, вспоминает Алла Федоровна Сащенко, только разделенных возрастом.

У Андрея был день рождения, и провел он его в России. Но Андрей должен уезжать. Отец проводил сына и вновь остался один.

Дует северо-восточный ветер. Как моряк, Палеолог знал на Черном море все ветры — зимние и летние, дневные и ночные. Время их жизни. Чувства, как ветры, бывают зимними и летними. Александр Константинович просыпался и слушал зимний ночной ветер в пустых виноградниках и слышное здесь, даже высоко в Аутке, ноябрьское море. В Аутке бывал Пушкин. Проездом, когда направлялся в Бахчисарай. Палеолог прекрасно это знал: его «каюта» была на пушкинском маршруте. И Пушкин тоже «любил, проснувшись ночью, слушать шум моря и заслушивался целые часы». И Палеолог заслушивался целые часы. Но приближалась настоящая старость — вот-вот восемьдесят! Старость он почувствовал после отъезда сына. И друзей уже не было. Умер Алексей Васильевич Мокроусов, умер Михаил Андреевич Македонский, бывший командир Южного соединения партизан Крыма, организатор и директор винсовхоза «Коктебель».

Александр Константинович решил съездить к детям, к Андрею и Ксении, навестить их. Оформил документы, а день отъезда оттягивал. Еще на месяц, еще на два… Еще на год.

Но отъездной день неминуемо наступил. Мичман прощался со своими молодыми сотрудниками в кафе «Ореанда». Впервые выпил вина. Говорят, на войне не дано слышать пулю, которая тебя убьет. Расставание дано слышать, которое тебя убивает.

«Чем дальше Ялта, тем дороже та хорошая крепкая дружба, что объединяла нас». Это он написал Алле Федоровне Сащенко после отъездного дня. Еще: «Дали затуманиваются не только обилием событий внешних и внутренних, но и неизбежным затуханием световых отблесков ушедших в сторону образов». Это он о себе — как ушедший в сторону образ. И подпись: «Незабывающий Палеолог». Друзей он не забывал — умел хранить дружбу от начала и до конца. Настойчивость грусти. Крепкое пожатие руки. Светлый смех. Не хотел, чтобы затуманивалась дружба.

Владлен Гончаров, возвращаясь с командой альпинистов с французских Альп, случайно встретился с ним в Париже на улице Рю дю Бак (Rue du Bac). Показывая Гончарову город, Палеолог сказал:

— Я прожил здесь более тридцати лет, люблю Париж. Но умереть хочу дома, в России.

Вернуться Александру Константиновичу не суждено было, не успел. Надолго и тяжело заболел: сказались годы концлагеря, войны, контузия. Да и возраст — уже к девяноста годам. А так хотелось домой, в Крым.

В Крыму, в Ялте, остались только письма с настойчивостью грусти об утраченном, о потерянном — о кафе «Ореанда», о Чуфут-Кале, об Ифигении, дочери царя Агамемнона, которую принесла в Тавриду на облаке богиня Артемида (в Крыму есть скала Ифигения), о Севастополе и его кораблях, о тропах к местам партизанских землянок. «Я мог бы рассказать Вам всю историю этих мест от пещерных городов до Отечественной войны».

Многому можно было и должно было у него научиться, но прежде всего безграничной, безвозмездной и даже, может быть, так — безрассуждающей любви к Отечеству. «Посылайте мне все всеми видами почты небесной и земной». «И хотя вокруг «Париж, Париж, Париж», а хочется небесной и земной почтой получать все, все из России».

Родина, Отечество. Глубоко личное чувство.

Мы с Викой видели Александра Константиновича Палеолога один раз, издали, но все равно не можем себе простить, что не подошли к нему, не познакомились с ним.

Мы собирали его жизнь по воспоминаниям, по догадкам и даже предположениям. Возможны неточности? Возможны. Свою биографию для «Интуриста» он написал всего лишь десятком простых обыденных фраз. Но хочется верить, что мы, встретившись с ним, вдруг преодолели бы это его палеологовское неуступчивое молчание. Кто в Крыму мог бы рассказать о нем последовательно и подробно? Мокроусов. Но Алексея Васильевича давно уже нет. Или Македонский. Но Михаила Андреевича тоже давно нет.

Александр Палеолог оставил на хранение на берегу Черного моря, в Ялте, у Аллы Федоровны Сащенко, самое дорогое, что имел, — письма своих детей, своих «стрижей». Незабывающий Палеолог и… Незабываемый Палеолог.

Особенно дорог Палеологу был Гурзуф. И особенно дом, построенный французским иммигрантом в 1811 году генерал-губернатором Новороссийского края и Крыма герцогом Ришелье, арендованный потом генералом Раевским по совету генерала Бороздина. В этом доме Раевских, как известно, поселился Пушкин. Вот как описывает виллу писатель Всеволод Никанорович Иванов в историческом повествовании «Александр Пушкин и его время»: «Темные кипарисы обступили ее, ветры обдували ее, мерно качалось индигово-синее море, бился о скалы вечный белый прибой… Солнце зажигало повсюду искры зноя, осыпало ими силу камня и зелень, блестками играло на широком море с косыми парусами турецких фелюг… И вот что и станет главным здесь для поэта — простор, свежий простор…».