Воскресенье, 22 июня 1941 года, три часа пять минут. В воздухе над нами заревели эскадрильи бомбардировщиков Геринга…»
Война началась. Узнал о ней Лева по радио, как и мы все. Один в своей комнате. Сидя у своего окна. Узнал, зная о ней. Радио ему велела включить Буба: позвонила по телефону. Несколько позже в этот день Лева:
…у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден! Мои мысли были теперь обращены на зловещий запад! Ведь я только вчера вечером (что, очевидно, потрясло и самого Левку) в дневнике писал еще раз о предугаданной мною войне; ведь я ожидал ее день на день, и теперь это случилось. Это чудовищная правда, справедливость моих предположений была явно не по мне. Я бы хотел, чтобы лучше б я оказался не прав!.. Я трагически думал о том, до чего дожила наша страна. И все это было из-за приведения в жизнь на наших границах одного лишь только слова — «война!».
…Беда для всей страны…
23 июня к вечеру появится горестная запись о Москве.
Вот вам и первые шаги фашизма по нашей земле! Фашистские бомбовозы ринулись на наши города. Москва теперь не зажигалась. Окна мы еще не замаскировали, так что нам приходится отсиживаться второй вечер в темноте. Кончаю писать — темнеет.
И не выдерживает, добавляет:
А Москва! Наша Москва, сияющая вечерами заревом миллионов огней, искрившаяся вереницами освещенных окон. Где теперь ее краса?
«Вспомни, вспомни, как враг, нечестья полный, жилища и храмы безбожно осквернял! Беспощадно струились крови волны; губили старцев, детей и матерей!» Эти патриотические слова эфиопского царя-пленника возбуждающе действовали на меня.
Лева и опера «Аида».
Я первым же поездом приехал из Крыма в Москву: каникулы закончились, не успев толком начаться. В поезде встретился с военными, которые срочно возвращались из прерванных отпусков в свои части. Многие из них в момент бомбардировки Севастополя были в городе, и я услышал первые в моей жизни разговоры очевидцев о войне.
Приехав, немедленно помчался к Левке. Надо было о многом переговорить, рассказать ему, что я видел и что я слышал в поезде, — о сбитых самолетах, о сброшенных на парашютах минах, о пожарах. О наших первых потерях. Провели мы с Левкой целый день: требовалось привыкнуть к новому состоянию — к войне. Наш день встречи Левка подробно занесет в дневник. Перечитал я теперь этот день, и возобновилось для меня все в деталях — и я, и Левка, и война.
В школе были установлены дежурства на случай воздушной тревоги. Девочки дежурили днем, мальчики — ночью. Когда наступила очередь дежурить нам с Левкой, мы направились в школу пораньше, часам к семи. Устроились на первом этаже, в канцелярии. Беседовали, дремали на кожаном диване-карете и вновь беседовали. Школа заперта на ключ, ключ лежал перед нами на столе. Может быть, тот самый, который хранится теперь у Патюковой.
17 июля начался новый период в военной жизни нашей страны: были введены карточки на продукты питания. Это заставило нас с Мишкой проверить на деле действие новых документов. В тот же день мы с Михикусом отправились в наш магазин, где Стихиус без сожаления и пощады «прожег», как говорится, всю свою мясную карточку, добыв себе на ужин жалкую горсть сосисок.
— А это получайте обратно, как подарок, — ответила с нежной вежливостью коварная продавщица, возвращая Мишке один лишь корешок от карточки… остаток былого продовольственного документа…
Однако мы знали, что теперь карточки будут нашими верными спутниками, по всей вероятности, не только до конца войны, а, может быть, и до определенного времени послевоенного восстановительного периода.
Как вы обратили внимание, не прошло еще и месяца от начала войны, а Лева уже говорит о восстановительном периоде. Он потом еще раз запишет: «Как далеко еще до Победы, но в ней-то я уверен», и в дневнике появятся строки «о непрочности и шаткости фашистской клики».
Гальдер в этот же день 17 июля: «…в оккупированных областях будет введен четырехлетний план».
Это значит, что Германия в своих интересах собралась эксплуатировать наши природные богатства и нашу экономику.
Гитлер в этот же день 17 июля издает приказ о гражданском управлении в оккупированных восточных районах и рейхсминистром назначает Розенберга. Полицейскую охрану возлагает на рейхсфюрера СС Гиммлера. На вопрос Геринга, какие районы обещаны другим государствам, сообщит: Антонеску[5] хочет получить Бессарабию и Одессу; венграм, туркам и словакам не было дано никаких определенных обещаний; Прибалтика, Крым с прилегающими районами и волжские колонии должны стать областями империи; Бакинская область — немецкой концессией (военной колонией); финны хотят получить Восточную Карелию; Кольский полуостров с богатыми никелевыми месторождениями отойдет к Германии. И подтвердил, что Ленинград сровняет с землей, а затем отдаст его финнам.
…Я думаю, что когда фашисты будут задыхаться в борьбе с нами, дело дойдет в конце концов и до начальствующего состава армии. Тупоголовые, конечно, еще будут орать о победе над СССР, но более разумные станут поговаривать об этой войне как о роковой ошибке Германии. (Лева предугадал заговор генералов!) Я думаю, что в конце концов за продолжение войны останется лишь психопат Гитлер, который ясно не способен сейчас и не способен и в будущем своим ограниченным ефрейторским умом понять о бесперспективности войны с Советским Союзом; с ним, очевидно, будут Гиммлер, потопивший разум в крови народов Германии и всех порабощенных фашистами стран, и мартышка Геббельс, который как полоумный раб будет все еще холопски горланить в газетах о завоевании России, даже тогда, когда наши войска, предположим, будут штурмовать уже Берлин.
И вновь о Москве 22 июля:
Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго. Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города — это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, это была первая бомбардировка за все ее существование!.. Точно из глубоких недр земли, откуда-то издали послышалось несколько глухих ударов. Это было похоже на нечто страшное и ужасающее, которое тяжелыми шагами приближалось к нам. Снова послышался шум, но в виде одного удара: то, очевидно, был одинокий выстрел зенитки. Но и он был уже ближе и более звонким… не было сомнений, что там в воздухе разыгралась трагедия Москвы. Теперь я не сомневался, что дожил и переживаю первую бомбардировку своего города… периоды полной тишины и громоподобных концертов чередовались. Мы с Мишкой считали эти «волны» и были удивлены такою продолжительностью налета… было уже около четырех часов тревоги, а до отбоя было еще, видимо, далеко, — очевидно, крупные воздушные силы немцев обрушились на Москву…
Гальдер своим габельсбергским шрифтом 22 июля: «31-й день войны… Воздушный налет на Москву. Участвовало 200 самолетов. При бомбежке были применены новейшие — 2,5-тонные бомбы».
После бомбежки я, Левка и мой отец поднялись к нам на десятый этаж и вышли на балкон. Напротив, через Москву-реку, на набережной, густо дымились, горели дома. «Чуть ли не открыв рты, мы с Мишкой уставились на непривычное зрелище». Да, зрелище было куда как непривычным — вот она, настоящая война. Всего лишь через реку напротив. «Оскорбление и боль за свой город почувствовал я, когда с непомерной скорбью смотрел на Москву», — записал Левка.
