И почему-то я была уверена, что сильнее окажется отец, ведь с ним был его меч, пусть Луан и оставил его под беспорядочно сваленными в кучу лоскутами, в которые превратилась его одежда в результате превращения.

Мелькание тел в воздухе, звуки ударов, сотрясание земли — всё слились воедино, в одну жуткую, вынимающую душу какофонию, которую я больше не могла выносить.

«Нужно это остановить, — прозвучала в голове отстраненная мысль, словно произнесенная кем-то со стороны, но абсолютно точно резонирующая с моим собственными желаниями. — Нужно было что-то делать».

Но у меня не было никаких идей, кроме одной, практически самоубийственной — добраться до меча и, подгадав момент, швырнуть его одному из ребят. Однако существовала одна маленькая загвоздка — в виде Эйсона, который все еще стоял за моей спиной. Почти как в боксе, обхватив и облокотившись, он навесил на мои плечи почти весь свой вес, чтобы не допустить даже мысли рыпнуться с места.

Мои руки были прижаты к туловищу и единственное, что я могла — это засунуть их в карманы накидки, что я и сделала в глупой надежде найти там хоть что-то. Зубочистку, обломок стекла, какую-нибудь черепушку. Хоть что-нибудь.

Пальцы судорожно ощупывали ткань, а глаза не могли оторваться от демонов.

Вот Сатус разбежался, замахнулся и в прыжке нанес удар, впечатав кулак прямо в глаз Луана. Но тот не упал, даже не вскрикнул, лишь попятился, потрясая головой, а после отразил следующий удар, которые должен был стать добивающим, но не стал, потому что демон вновь был в строю. Уже было очевидно, что его что-то подпитывает. Даже Кан, который не спешил расточать силы, снизил интенсивность, стараясь работать не на количество, а на качество, попеременно то уходя от атаки Луана, то начиная свою серию подсечек и комбинаций.

И когда я почти потеряла надежду, пальцы наткнулись на что-то металлическое, холодное. Наморщив лоб, я попыталась представить, что это, не доставая, но после некоторых мысленных мучения поняла, что иного выхода, как вытащить и посмотреть просто нет.

Аккуратно, стараясь не привлечь внимания увлеченного битвой Эйсона, взирающего на отца с раскрытым ртом и немым обожанием, я извлекла находку и, опустив глаза, увидела на своей ладони… секиру. Маленькую, почти что игрушечную медную секиру. Сразу вспомнился разговор с Сатусом. Его требование выкрасть книгу. Кабинет мистера Элиота. Минотавр, устрашающе вырастающий из двери. Это была его секира, которую магический страж обронил и которую я забыла вернуть. Но каким образом она оказалась здесь, в кармане накидки?

Думать над этим не было времени.

Я понятия не имела, что с делать с секирой и как ею пользоваться, но импровизация всегда удавалась мне лучше запланированных действий, а потому я просто стиснула её изо всех сил и крикнула:

— Эйсон, смотри! — мне удалось привлечь внимание рыцаря настолько, что он даже ослабил хватку.

— Что такое?

В рывок я вложила большую часть своих сил, в разворот — то, что осталось, нужно было сделать лишь замах, чтобы воткнуть секиру рыцарю в глаз. Но неожиданно эта почти игрушечная вещица обрела вес и объем, увеличившись в размерах так стремительно, что я, не ожидавшая ничего подобного, не справилась и… просто выронила её на ногу Эйсону.

Отборные заковыристые ругательства распугали птиц на ближайших ветках, и они с недовольными противными вскриками, похожими на скрип старых половиц, шумными потревоженными стаями выпорхнули в небо.

На мгновение замешкавшись, я сделала первое, что пришло в голову — отпустив рукоять внезапно превратившейся в настоящую секиры, ткнула рыцарю локтем в нос, подкрепив удар желанием сделать очень-очень больно.

Когда повторно завопивший Эйсон схватился за сломанный нос, с протяжной влажностью хрустнувший под моей рукой, я бросилась к мечу… но не успела.

За произошедшим далее я наблюдала с ощущением стремительно надвигающейся трагедии, словно бы оказавшись на пути у грузовика, видя его неумолимое приближение, чувствуя, зная, что сбежать уже не удастся. Ведь столкновение неизбежно.

Развернувшись на месте, Кан высоко вскинул руку и в ней блеснул появившийся меч. Крепко ухватив, он сделал шаг назад и показалось, что сейчас демон вонзит лезвие в странно застывшего Луана, который почему-то смотрел не на него, а на Сатуса, даже не пытаясь защититься.

Острие смертоносного орудия рассекло воздух, мелькнув линией, очертив дугу и оставив серебристый след, а после… вонзилось под ребра принца, погружаясь по самую рукоять и протыкая тело демона насквозь.

Изумленно округлившиеся глаза, надсадный вздох, окончившийся бульканьем, и тонкая струйка крови потекла из клыкастого рта, сбегая на подбородок. Воздух вокруг него зарябил, словно сходящая вода, и боевой облик начал меняться на обычный, но слишком стремительно. Пошатнувшись, Сатус рухнул на одно колено, хватаясь за рану. Из-под сжатых пальцев заструилась кровь, показавшаяся мне ослепительно красной, в то время, как все вокруг сделалось серым.

Когда земля под ногами разломилась, и я провалилась вниз, последнее, что увидела — бегущих ко мне отца и Кана, а за их спинами медленно и безвольно оседал Сатус.

Ужас и отчаяние оглушили настолько, что я больше ничего не чувствовала, не слышала, не видела. В груди запекло и там же начала разрастаться огромная дыра. Дыра, которая начала поглощать, пожирать все вокруг. Кажется, я что-то кричала. Вопль вырывался из горла, но вопило сердце. Отчаянно, безостановочно, до хрипоты, до сорванного голоса, пока в один момент его просто не стало. А может быть, это не стало меня…

Что такое истинное горе? Это что-то простое, понятное, состоящее из слез и стенаний плакальщиц на похоронах? Или это что-то необъяснимое, необъятное, невыразимое? Что-то, что отбирает всё.

На первый взгляд все остается прежним, и все же… все же мир меняется.

Навсегда. Он становится ядовитым, расплавляющим кожу, плоть, кости и дальше, глубже… душу. И даже если в какой-то момент природное стремление к выживанию заставит тебя вдохнуть… тебе придется дышать, заглатывая куски липкой боли.

Больно. Как же больно… мамочка…

— Давно она в таком состоянии? — как сквозь вату услышала я вопрос.

— Понятия не имею. Мы нашли ее бредущей сквозь чащу в лесу, — начал торопливо и взволнованно рассказывать кто-то, стоящий совсем близко. А мне было так плохо, горло сдавило невидимой петлей, все тело болело, словно я повисла на веревке, и кто-то выбил из-под меня стул. И я медленно, но верно умирала. — Кажется, она немного не в себе.

— Немного? — переспросили говорящего и перед глазами закачалось чье-то лицо. Оно казалось знакомым, но думать и вспоминать было непосильной задачей. Потом на лоб легла приятно прохладная ладонь. — Да… плохи твои дела, девочка.

Он говорил что-то еще и, кажется, не мне. Но его голос заглушил этот звук.

Тиканье часов.

Сперва оно было почти незаметным, ненавязчивым, звучащим где-то на фоне. Но постепенно звук становился громче, звонче, требовательнее, привлекая к себе мое внимание.

Именно мое, а не чье-то еще. Только мое.

Заставляя думать о нем. Думать через силу, через боль, через отчаяние, продираясь к нему сквозь мрак, оторопь и безысходность. Он звал к себе, наращивая обороты, ходко отмеряя время и звеня уже не только снаружи, но и в моей голове.

Кто-то застонал, и я смутно сообразила, что это я.

— Кажется, она начала соображать… Эй, ты как? — мистер Элиот, которого я, наконец, узнала, защелкал у меня пальцами перед глазами. — Что с тобой произошло?

— Ваши часы, — промолвила я, уставившись в одну точку — прямо в центр невысокого морщинистого лба преподавателя.

— Что? — он выпрямился, уперев руки в полные боки.

— Ваши часы, — повторила я, слабо ворочая языком. — Достаньте их.

Недоуменно моргнув, он полез в карман коричневой жилетки, плотно обтягивающей выпуклый живот и вынул карманный хронометр на тонкой цепочке. Взглянув на циферблат под стеклянной крышкой, он пробормотал: