— Мира, — произнес он, низко, хрипло, с придыханием и волнительной, искушенной полуулыбкой: — Мира, девочка моя…

Боль достигла своего пика, замерев на той точке необратимости, за которой больше ничего не было, лишь тело — пустая ненужная оболочка, и искореженная сумасшествием личность.

В ушах зазвенели отголоски слов, которые становились все дальше и дальше, пока не умолкли совсем, вымещенные чернотой и краснотой.

Тьма. Тьма. Тьма.

Все было во тьме и в крови. Крови было так много, что она струилась липкими потеками по коже, выливалась звонкими всплесками из пробоин, вытекала из щелей, сочилась из пор, как из сжимаемой губки. Её стало так много, что она проникла в глаза, в уши, в рот, в нос. Все было в крови, и я захлебывалась в ней. Я знала, эта кровь пролилась не из моих вен. И одновременно она все-таки была моей.

Но чем полнее становилось это кровавое море, тем меньше болело, словно вытекающая кровь смывала, забирала все, как в оплату чего-то большего.

А когда боль стала затихать, я увидела.

Увидела так много всего и сразу.

Я увидела, как начали рушиться стены милого приветливо-сказочного домика Милены, который опустел с её смертью, словно из него ушла душа. Он оседал, ломался, крошился, исчезая в облаке мелких щепок, превращаясь в одно сплошное ничто. Очень скоро ничего не осталось, а сверху упало несколько стволов, поваленных невидимой силой, желающей окончательно похоронить заставу.

Потом хлынула вода.

Деревянные останки пограничного перехода, который теперь выглядел как ничтожная древесная свалка, покинутая и ненужная, начало быстро подтапливать. Очень скоро вода была везде, на её поверхности всплыли мешочки с травами, вырванные из цветочных горшков погибшие растения, осколки битой посуды… Следы прожитой жизни, для которой теперь здесь не было места. С грохотом и гулом остров, на котором стояла застава, начал уходить под воду. Последний раз отразила солнечные лучи тропа, по которой меня провел Сократ. Мелькнули верхушки деревьев вдали. Громко вскрикнула птица. Ворон. Зашипели пески. В воздух взметнулась песчаная буря, окрасив мир в пыльно-желтый и на краткий миг застив небо. Но что-то было сильнее этой буры, чья-то несгибаемая воля потушила её. А когда песок рассеялся, острова уже не было.

Одновременно с этим я видела разрушение прибрежных королевств. Огромные потери, уничтоженные поднявшимся цунами селения и города, плывущие по течению дома, кареты, мебель. Барахтающиеся животные, громко всхрапывающие лошади, отчаянно бьющие копытами. Грохочущие потоки воды — спонтанные водопады. Ломающиеся акведуки. Дрейфующие тела. Растоптанное бытие, смытая история. Ничего не осталось. Все четыре королевства в считанные мгновения превратились в воспоминание.

И перестали существовать.

После грохота, рева и беснования, воплощенного в безжалостных, раскатистых, поднимающихся с самого дна волнах, Седое море затихло, обрело спокойствие, насытилось. Ярость ушла, а длинные ленивые волны набегали на опустевшие берега, утягивая за собой останки, и надежно хороня их в своих глубинах.

Но ничего не закончилось. Первая костяшка была сбита, а за ней начали падать и все остальные. Остальные миры. Они ломались, крушились, уничтожались. Страны стирались, города проваливались в разломы, такие глубокие, что казалось, будто они могли поглотить целые вселенные. Ткань пространства и времени искривлялась, разрывалась, распарывалась, мягко и податливо.

Лилась кровь… много крови.

А кто-то величественный и невозмутимый безразлично созерцал.

— И красная река безмолвно будет течь, — я чувствовала его присутствие рядом, за своей спиной. Его образ я видела не глазами, но душой и сердцем. И его руку на своем плече, словно это он вел меня.

Но когда последняя костяшка со звоном поваливалась, оставив после себя воющую пустоту, он отпустил и больше не держал.

Сделав большой гребок руками и ногами, я оттолкнулась от толщи воды и поплыла к свету. Но не вынырнула, а выпорхнула словно птица, ощущая бесконечную свободу, невесомость. Чувство полета, нереальность отсутствия притяжения восхитили, поглотили. Я летела и везде видела одну лишь зеркальную поверхность моря, которое теперь было везде.

— Возвращайся ко мне, маленькая, — позвал кто-то, обрывая мой полет. И крылья отнялись. Запущенной стрелой я начала падать вниз, понимая, что если сейчас меня никто не поймает, я разобьюсь об воду.

В последний момент беспощадная рука вцепилась в горло и дернула, заставляя ступить на что-то твердое.

— Иди ко мне, малышка, — звал и звал незримый кто-то, кто находился рядом, заставляя прислушиваться к его голосу, следовать ему и следовать за ним.

Я не понимала, где я, кто я, и кто этот постоянно зовущий меня человек. Но он звал и мне хотелось к нему идти.

Вот только как?

Все тело било мелкой дрожью, даже внутренности, казалось, быстро-быстро сотрясались. Нерешительно оторвав ногу, я стиснула кулаки, выдохнула и шагнула в неизвестность, в никуда. И сразу же оказалась…

…внутри уже знакомого мне калейдоскопа, который на фоне всего, что довелось узреть прежде показался тем самым лабиринтом света, по которому следуют умирающие.

Я умерла?

Мысль показалась логичной и совсем не испугала. Умереть оказалось совсем не больно и не страшно, наоборот, поняв, что меня больше нет, я словно сбросила с плеч огромный груз, который тащила на себе всю свою жизнь. Я избавилась от чего-то такого, что довлело надо мной годами, не давая радоваться каждому дню, не давая быть собой, не давая верить в то, что счастье возможно и для таких, как я.

— Моя пугливая мышка…, - он звал, и я шла к нему все быстрее, желая увидеть, ощутить, прикоснуться. Желая, чтобы он обрел телесность и прижал к себе. Крепко-крепко, и никогда не отпускал.

А вокруг складывались и раскладывались оптические иллюзии, эти без остановки пересобираемые кусочки разноцветного стекла. Постоянно сдвигаемые, находящиеся в неустанном движении, они порождали неповторимые узоры, чей танец превращался в фантасмагорию бликов и был бесконечен. Мириады призм, пропускающих свет, кружили вокруг, устилая мой путь. Путь к нему, к этому голосу.

Мне осталось сделать последний шаг, тяжесть которого я ощутила даже сквозь очарование зовущего меня шепота, который раздавался одновременно и снаружи, и внутри меня, где-то под горлом. Но что-то другое затмило его, привлекло мое внимание. Что-то, что было в моих руках. Я поднесла ладонь к глазам и разжала пальцы. Вниз посыпалась кристаллы, большие и маленькие, испускающие свет и напоминающие выточенные обломки лунного камня, разломанные и все еще цельные.

«Подними самый чистый кристалл, — приказал голос. — И отдай мне».

Я подчинилась, даже не задумываясь. И шагнула к тому, кто ждал меня, раскрывая объятия.

Но он не обнял в ответ. Вместо этого он ударил, отталкивая от себя и выталкивая наружу.

Я сидела на краю леса. Надо мной — гирлянда огоньков, которые растворяли густую тьму. За спиной — шершавый ствол дерева. Под руками холодная неровность утоптанной, поросшей травой, земли. Напротив — присевший на корточки демон, внимательно наблюдающий за моим лицом.

— Не может быть, — прошептала я сорванным голосом. Горло болело, словно его драли наждачной бумагой. И поняла, кто все это время так отчаянно кричал. Это была я.

— Я же говорил, — победа читала в его кривой ухмылке Сатус. Я смотрела на него и не верила. Неужели он жив? — Боль можно контролировать. И не только свою. Пришлось заставить тебя пройти по всем её граням, чтобы взломать миры. Ты наверняка решила, что все это, — он обвел вокруг глазами, — проделки Луана, так? Нет, любовь моя, это все ты. Ты всех убила. И привела меня и мою армию к цели.

Накатила тревога. Сперва безотчетная, неясная. А потом я поняла, что не так. Звуки. Звуков сражений больше не было. Вместо них — ровная, нерушимая тишина.

Выглянув из своего укрытия, я ахнула и зажала рот обеими ладонями. Густые струи дыма развевались на Академией, вернее, над тем, что от неё осталось. Истерзанная, выжженная, как будто кто-то пытался не просто обратить её в руины, а выдрать из памяти, своей и чужой.