1 марта 1915 года первые немецкие эшелоны пересекли границу, двинувшись на Киев. Австрийские войска наступали на Одессу, хотя назвать это «наступлением» было невозможно — им никто не оказывал сопротивление.
Две недели спустя германский гарнизон появился в Киеве, и уже на следующий день кайзер объявил о признании «независимой Украинской державы»; признание сопровождалось территориальными уступками в пользу Центральных держав и Польши — чьё восстановление Германия признала также, правда, не уступив ни вершка бывших польских земель, полученных по разделам ещё восемнадцатого века.
Признала Германия также независимость Эстонии, Латвии и Литвы, каковые немедля заключили с Берлином союз.
Только после этого в Париже и Лондоне спохватились — во всяком случае, так это выглядело по газетным сообщениям. Получившая из рук Германии «свободу» Польша, Румыния, которой предложена была «Транснистрия» — земли от Прута до Днестра, Турция, уже давно сосредотачивавшая войска на российской границе в Закавказье, а теперь ещё и уходящая «под немцев» Прибалтика — джентльмены c Кинг Чарлз Стрит и месье с Кэ д’Орсэ[1] сообразили, что дело плохо.
«Народный комиссар иностранных дел тов.Чичерин принял великобританского посланника г. Бьюкенена по просьбе последнего. Обсуждались проблемы двусторонних отношений, а также иные вопросы, представляющие взаимный интерес».
«…также принял французского посланника г. Палеолога…»
— Ишь, засуетились, — Петя Ниткин отложил «Правду». — Скажем спасибо красным, этой своей агитацией они нас снабжают исправно.
Федор кивнул. Большевицкие военлёты регулярно появлялись над позициями добровольцев, сбрасывая не только бомбы, но и листовки с газетами. Листовки, само собой, призывали переходить на сторону рабоче-крестьянской Красной армии, а газеты…
Вся александровская рота уже знала, что газеты надо собирать и приносить Пете Ниткину, «он разберется».
— Думаешь, признают?
— Признают, — кивнул Петя. — Иначе германцы их раскатают. Мир на востоке, удар на западе — так Пруссия в 1870-ом победила. А тут ещё и загребут ресурсы, к западу от Днепра — продовольствие и прочее…
— А это значит, что нам помогать они не станут.
— Не станут. Как раз напротив, помогут большевикам. Им нужна Россия, способная стать противовесом Центральным державам на континенте.
— Так погоди, большевики — они ж германские союзники, считай?
— Именно, — кивнул Петя. — Значит, надо их от этого союза оторвать. Перекупить, если кратко. Денег-то у Британской империи, пожалуй, поболее сыщется.
— В общем, все против нас, — вздохнул Фёдор.
— Как и там, — полушёпотом согласился Петя.
…Не унывал только Севка Воротников. Расти вверх он перестал (и так, верста коломентская, едва в двери проходил), зато начал вширь. Когда не было боёв, поднимал тяжести, мешки с песком, кирпичи, что попадёт под руку. Тренировался в боксе, по памяти да по книжкам, что носил с собой и берег пуще глаза. Всё у него было легко и просто, и, пока Федя Солонов мучился над письмами великой княжны Татианы, не есть ли эта переписка изменой Лизе Корабельниковой, с которой он, как ни крути, успел один раз почти по-настоящему поцеловаться, Севка гулял во-всю, и только пожимал плечами, глядя, как покрасневший Федор поспешно прячет изящные конвертики.
И именно Севка принёс вести, с которых началось если не всё, то многое.
… Они ввалились вдвоём — Севка, весь увешанный оружием, своим и чужим, и немолодой бородатый казак, вид имевший весьма расхристанный и помятый.
— Да уймись же ты, бисов сын! Чего пихаешь, я ж и так иду, а так навернусь, ещё и поднимать тебе меня придётся
— Вот и шагай, краснюк, — сурово выговаривал Севка казаку, годившемуся ему в отцы, а то, быть может, даже и в деды.
— Какой я тебе краснюк, незнамь ты городская! К вам же шёл, за помочью!..
— За какой-такой «помочью», разведывать небось шёл!..
— Сева! Оставь. Чего ты разошёлся?
— А чего он!..
Федор и Петя встали. Александровская рота квартировала всё в том же поместье, где чудом уцелел рояль (рояль в брошенном имении — конечно, не загадочный «рояль в кустах», о коем частенько упоминал Ниткин, но зверь тоже редкий).
— Вот, Слон, привёл. Ты у нас умный с Ниткой, разбирайтесь. Пожрать есть чего? Полдня в охранении, брюхо аж сводит. Пёр дуром прямо на секрет наш. Думал, раз овраг запорошенный, так никто с конём его там и не заметит.
Бородатый казак сердито покосился на Воротникова.
— Дозвольте, господин прапорщик?
— Мы тут все прапорщики. С чем пожаловали, станичник?
Казак оглянулся на Воротников.
— Дозвольте скинуть?.. — и взялся за отворот замызганной пехотной шинели.
— Дозволяю, — сказал Федор.
Казак аккуратно снял шинель. Хоть и худая, а сложил он её аккуратно, с присущей его сословию бережливости. Под шинелью оказалась форма, чистая, отглаженная, словно на парад. На плечах — синие погоны, красная цифра «7», широкая серебристая полоса поперёк.
— 7-го Донского казачьего полка вахмистр Нефедов Михаил, — встав во фрунт, доложился казак. — От станицы Вёшенской пробираюсь. До вашего начальства, господин прапорщик.
— До начальства, вахмистр, это хорошо, — сказал Федор. — Только прежде нам скажите, с чем пускать-то? А то пустим, а окажется ерунда какая-то, мы же виноваты будем.
— Не ерунда, — подался вперёд вахмистр. — Станичники меня к вам послали, скачи, мол, Михайло Петрович, до добровольцев. И вот что расскажи — что прислали к нам тут большаки питерские всяческие комиссаров да продотрядовцев. Всякой твари по паре — и матросы, и эти, пролетарии, и иные. Ну и простой пехтуры нагнали.
— Так и что?
— Хлеб отбирают. Подчистую всё вывозят. Москва да Питер ихние голодают, грят. А мы тут, дескать, кулачествуем, на хлебушке сидим. Оружие сдавать велено. Кто позажиточнее — выселяют из домов, семейство — на холод. Землю тож забирают, скотину сводят.
— И у вас, вахмистр, забрали?
— У меня-то нет. Я ж низовской. 7-ой Донской полк — он Черкасского округа.
— А в Вешенской как оказались?
— Племянница у меня там. Сестрицева дочь. Батьку-то её, вишь, на японской войне убило, так я ей в отца место и стал. Ну, а потом взамуж выдали в края дальние… я-то погостить приехал, а тут такое… В общем, недоволен мир сильно. Слезли казачки с печей. Так-то всё бока отлёживали, а иные так и к красным подались. Наобещали с три короба, обманули казаков… они-то думали, только у бар всё отберут, а рядового казака не тронут… я-то свояку и грю, дурак, мол, не простят нам верности Государю, того, что бунтовать не давали, придут, мстить станут. Не верил, прости Господи… А тут ещё и батюшку нашего расстреляли, за «контрреволюционную пропаганду». Бешанов такой, с командой целой приехал, из ве-че-ка, говорят. Вот он и расстрелял. Молодой, да из ранних, видать. Лютует.
— Бешанов? — аж подскочили Петя с Федором.
— Ну да, господа прапорщики. Вижу, знаком он вам?
— Знаком, ой, как знаком, — сквозь зубы процедил Федор. — Если это тот самый, конечно. Как звать-то вашего?
— Иосиф.
Федор и Петя переглянулись.
— Он самый, — сказали хором.
— В общем, потребна нам, казакам, помочь. Потому как невмоготу совсем стало. Не одного казака через фронт к его царскому величеству отправили. Кто-нибудь да и дойдёт.
— Что ж, вахмистр, — Федор поднялся. — Дело ваше и впрямь срочное. Провожатых вам дам, да и с Богом. Отужинайте с нами, хотя из еды — один хлеб. Но есть.
Казак ухмыльнулся.
— Спасибо на добром слове, господин прапорщик. За честь спасибо. Что с хлебом у вас не очень, догадываюсь. Потому и захватил с собой… вот, угощайтесь.
Добрый шмат сала, круг домашней колбасы — всё это исчезало с поистине «второй космической скоростью», как непонятно для всех, кроме Федора, выражался Петя Ниткин.
— Казаки-то воевать не шибко хотят, — рассказывал вахмистр. — Ни за красных, ни за белых.
— А за государя? За Россию?
