— Да чего ж тут непонятного, — вздохнула Вера, когда он честно поделился с сестрой этими ощущениями. — У меня то же самое. На книжки смотреть не могу. Экзамены на носу, да не годовые, а выпускные, от этого зависит, попаду ли в институт или на Высшие курсы — а я, как на страницы с цифирью или там французским гляну, так выть хочется от тоски. Замерло всё, ни туда, ни сюда. Эс-деки затаились. Выжидают, кого ещё Йоська с Валерианом «выдадут охранке». Иные поспешили скрыться, уехали. Иные сменили квартиры, видимо, надеются, что пронесёт, как в прошлый раз. И, увы, я так и не узнала, кто их таинственный покровитель, кто добился, чтобы после стрельбы и гибели жандармов их всех так быстро выпустили.

— Вот и Две Мишени ничего не узнал… — уныло дополнил Федя. — Йоську арестовать арестовали, а почему и отчего в тот раз он сухим из воды вышел — Бог весть…

Вера села рядом, на колени ей сразу же вспрыгнул изрядно выросший Черномор, уже далеко не тот крошечный котенок.

— Вот и впрямь, словно ждём чего-то, а чего?

— Ну, наверное, нашего бала, — Вера попыталась улыбнуться. — Надя уже все уши мне прожужжала о твоей подружке.

— Она не подружка! Она друг!

— Ах, простите, господин брат. Как я могла так спутать! — усмехнулась Вера. — Подружка — это романтические чувства, любовные письма, прогулки при луне. А друг — это с кем «Кракена» обсудить, да?

— Да, — смущённо буркнул бравый кадет.

— Ну, прости, прости, дорогой. Значит, вы с Лизой пойдёте? А Петя Ниткин — с Зиной?

— Конечно. Как же иначе?

— Вот она, верность, — вздохнула сестра. — А то у моих одноклассниц что ни день, то трагедия — воздыхатель-кадет заметил в опасной близости от оной тальминки городского гимназиста и приревновал! Теперь неведомо, пойдёт на бал или нет! Кошмар, мир рушится, все четыре всадника Апокалипсиса коней седлают.

Федя попытался улыбнуться. Получилось плохо.

— А ты? Ты пойдёшь на бал?

— Мама очень огорчится, но нет, не пойду. Я ж тут была… с Валерианом… — сестра вновь густо, мучительно покраснела, затеребила нервно косу.

— Ну и что? Давай я попрошу Ирину Ивановну, она знает всех кадет первой роты, и…

— Ещё не хватало! Учительница русской словесности в роли свахи для дочери полковника Солонова! — отмахнулась сестра. — Заниматься буду. Надя за нас двоих напляшется.

И до самой Пасхи не происходило решительно ничего. Лиза чувствовала неладное, обижалась, фыркала, но потом всё равно прощала.

— Ты мне что-то не можешь сказать, — грустно сказала она в их последнюю встречу перед самым балом. — Хочешь, но не можешь. И я хотела на тебя обидеться и назвать тебя гадким мальчишкой, но не могу.

Они брели по Соборной улице, медленно направляясь к Бомбардирской, к дому Корабельниковых.

— Зачем же меня называть гадким мальчишкой? — попытался отшутиться Федя. — Я хороший!

— Хороший, хороший, — вздохнула Лиза. — Но тайны хранить не умеешь. По глазам вижу. Ты, Федя, честный, а это в наше время тоже плохо. Но я подумала и поняла, что, если б ты мог, ты бы сказал. И я бы помогла. Зина, кстати, за Петей тоже что-то такое заметила, но ей не так это интересно. Они тут о физике спорят. И Петя Зине в альбом написал стихи про тригонометрию! Представляешь?

Эх, эх, подумал Федя горестно. Лиза всегда была своим парнем, не просто капризулей-гимназисткой, но рассказать ей про Ленинград и семьдесят второй год, про «народ и партия едины», про страшную судьбу Государевой семьи Федор всё равно не мог. Как и Петя Ниткин не мог рассказать всего Зине.

От этих мыслей Федя вечно ощущал себя виноватым. И тогда, ещё подумав, принялся рассказывать про Илью Андреевича, про то, как в него стрелял Йоська Бешанов, слава Богу, не до смерти, и про то, как они с Петей теперь думают, как найти покушавшихся, потому что ясно ведь, что не просто так Йоська выдумал стрелять в немолодого учителя поздним зимним вечером. Кто-то ведь его подучил, но кто и зачем?

Лиза слушала с полуоткрытым ртом. А потом, когда Федя закончил, вдруг порывисто обняла за шею и сразу же отпрянула, заливаясь краской.

— Так вот что вы с Ниткиным нам рассказать не могли!..

Федя решил не спорить.

— Вот глупые! — решительно заявила Лиза. — Небось скажешь, «не хотели вас впутывать», да?

И вновь лучше было просто кивнуть.

— Чепуха! — Лизу просто переполнял энтузиазм. — Мы за это дело с Зиной возьмёмся и распутаем!

Вот и хорошо, подумал Федор. Распутывайте. Да подольше. Пока не решится куда более серьёзное…

Две Мишени, кстати, на все их с Петей расспросы насчёт Йоськи только разводил руками.

— Сам бы знать очень хотел, господа кадеты. Но, что мне рассказали друзья из Охранного, он отмалчивается. Сперва-то совсем «в отказ» пошёл, но тут всё-таки извлекли из-под спуда тот первый случай со стрельбой и гибелью жандармов, сказали, что сейчас на него всё спишут и пойдёт Йося не на суд присяжных, а под военно-полевой, после чего его вздёрнут — быстро и высоко. Это подействовало. Но признаётся Йоська только в мелких кражах да в одном вооружённом ограблении, а больше ничего на себя не берёт. Эс-декам, мол, служил за деньги, они хорошо платили. Правда, уже его пытаются вытащить.

— Это кто же, Констатин Сергеевич⁈ — поразился Федор.

— А вот скверно, что никак и не выясним, — с досадой бросил Две Мишени. — То один сановник, то другой. Думцы. Либеральные журналисты. За этого Валериана, чтоб его, так не заступаются, как за безродного сироту Иосифа Бешанова.

— А сановников нельзя допросить? — наивно поинтересовался Петя Ниткин.

— Следователь аккуратно пробовал спрашивать, с чего бы у его превосходительства такой интерес к мелкому уголовному бандиту, и получал ответ, что, мол, прочёл в газетах, газетчики раздувают, создают общественное мнение, и не лучше было бы закончить это как-то потише, а то ведь, не приведи Господь, полыхнуть может как девятьсот пятом, от случайной искры.

— Кто-то всем этим управляет, — с важным видом заявил Петя. — Кто советует репортёрам, о чём писать, кто материал в номер ставит.

— Верно, — кивнул Две Мишени. — Мы пытаемся до их добраться. Пытаемся, но пока никак. И всё равно остаётся до конца неясным, чем эс-декам так уж мешал Илья Андреевич. Ни одна версия до конца ничего не объясняет.

«Ни одна, — подумал Федя, — за исключением самой, с одной стороны, невероятной, а с другой — как бы ни единственно возможной…»

…Так, медленно и мучительно, наступала весна. Пасхальных каникул кадетам не полагалось, в отличие от гимназистов, только небольшой перерыв в занятиях. Бал тальминок собрал вместе кадет-александровцев и их вечных соперников, гимназистов градской мужской гимназии.

Там случились несколько славных кулачных боёв, в результате коих противник — то есть гимназисты — был опрокинут и обращён в паническое бегство, но ни Федор, ни Петя в этом не участвовали. Лиза с Зиной вновь увлечённо играли в Шэрлока Холмса и доктора Уотсона, и это было хорошо, потому что куда более серьёзная тайна осталась в неприкосновенности.

Так, незаметно, словно крадучись, подобралась весна. Брызнуло солнце, прилетели грачи, захлюпали под ногами лужи; кончилась епитимья кадета Воротникова, а неугомонная Лиза Корабельникова теперь подбивала Федю Солонова отправиться кататься на роликах.

Правда, все эти недели не принесли ничего существенного. Никак не мог выздороветь Илья Андреевич; Йоська Бешанов сидел под следствием, в ДПЗ на Шпалерной; эс-деки по-прежнему собирались втихомолку и по-прежнему ничего не предпринимали, занявшись «разработкой теории практической борьбы».

И по-прежнему Федора не отпускало сосущее, мучительное предчувствие.

И, наконец, когда всё уже зазеленело, в свои права вступил весёлый звонкий май, к нему, мирно сидевшему себе над книгами, воскресным вечером примчался взмыленный, раскрасневшийся Петя Ниткин, выпалив с порога:

— Они здесь!…

— Кто?

— Дед Никто! Игорь! И Юлька!..

[1] Иван Иванович Боргман (*1849 — †1914) — выдающийся русский физик, профессор, основатель Физического института при Санкт-Петербургском университете.