— Хорошо. Трутни и паразиты? А священники?

— Тоже! Обманывают трудовой народ!

— Даже сельские батюшки, что лишнего подрясника зачастую не имеют да деревенскую детвору грамоте, учат?

— И они тоже! — сердито буркнул Жадов.

— Ладно, и их исключим. Офицеры старой армии? Народ или нет?

— Только те народ, что на нашей стороне! — выпалил комиссар. — А остальные враги народа!

Ирина Ивановна осеклась. Губы её плотно сжались.

— А что же делать с теми, кто «не на нашей», Михаил? В расход их пустить, чтобы нам жить не мешали? Ради «всеобщего счастья» полстраны к стенке поставить? Россию кровью залить, да так, как никакому царю бы нипочём бы не удалось, даже злодействуй он с утра до вечера и с вечера до утра?

— Н-ну… зачем уж «к стенке» сразу… на работы нарядить… чтоб трудились… на общее благо…

— На общее благо трудиться — это хорошо. Но вот ты же сам, Миша, видел и говорил — чего, мол, стариков-генералов дрова таскать выгнали? Много с них толку на тех дровах?

— Верно, — признал Жадов. — Говорил. Стариков-то и в самом деле нет смысла на дровах мучить… Только если кто из них совершил преступления против трудового народа…

— Какие именно преступления, Миша? — тихо спросила Ирина Ивановна. — Преступления — они всегда конкретны. Есть преступление, есть жертва. Суд разбирается, справедливо, беспристрастно. Никто не считается виноватым, пока не признан таковым присяжными. Обвиняемый имеет право на защиту…

Жадов хмурился, кусал губу.

— А товарищ Троцкий говорит — ответственность должна быть классовая…

— Верно. То есть если какой-то дворянин был мерзавцем и служанку свою изнасиловал — нужно за это всех дворян без исключения судить?

— Да кто ж их судит-то?

— Пока никто. Но, если, как ты говоришь, есть «народ», который за нас и есть «враги народа», которые против… мы ведь за что боролись и боремся? За справедливость.

— Вот как подавим эксплуататорские классы, тогда и будет всем нам справдливость!

— А как ты их подавишь, Миша? Вот уже начали — торговлю за деньги отменили. Хорошо получилось? Петербург в очередях давится, чуть не до смерти. Ни угля в город артели не везут, ни дров. Приходится всё тех же буржуев наряжать. Молочницы товар свой на землю выливают. На Сенной уже во-всю барахолка работает…

— Разгоним!

— Тут разгонишь, в десяти других местах она возникнет, Миша. Благоева надо слушать и его команду. Они дело говорят. Постепенно, без крутых переломов и перегибов. Союз с крестьянством, кооперация. Заводы под рабочим контролем, но тоже без перегибов — деньги раздавать можно только когда за них что-то купить можно. А так любой мужик будет в лучшем положении — банкноты или там монеты золотые глодать не станешь.

Комиссар мрачно молчал.

— Мы-то с тобой, Миша, паёк исправно получаем, с доставкой. А остальным как?

— Эх, Ира! — вырвалось у Жадова. — Совсем я тут запутался! Ясно всё так было, просто, а теперь ничего не поймёшь! И тебя послушаешь — права ты, и товарищи Троцкого — он прав. Все правы, а так не бывает! Не-ет, пойду к Благоеву, буду-таки на Южный фронт проситься. Там всё просто. Наши, не наши — вот и всё.

— Значит, поедем с тобой на фронт, — невозмутимо сказала Ирина Ивановна.

— Со мной? — глаза комиссара вспыхнули. — Так, может, мы… может, нам…

Ирина Ивановна улыбнулась — одними губами.

— Не гони лошадей, товарищ начдив-15. Всё может быть. В своё время.

К Рождеству великий город, Петра творенье, почти что замер. Рабочие, особенно не с крупных заводов, массами стали подаваться по деревням, к родне. Пришлось усиливать (и часто менять) охрану новой границы с независимой теперь Финляндией — «бывшие» так и норовили улизнуть туда, всеми правдами и неправдами, вывозя с собой драгоценности, золотые монеты, всё, что могли унести на себе. Контрабандисты и проводники обогащались, как не мечтали никогда никакие купцы-скоробогачи.

Уезжали и «эксплуататорские классы», и университетские профессора, и инженеры, и… Правда, уезжали, конечно, не все. Очень и очень многие оставались, несмотря ни на что.

Рождественские службы были как всегда многолюдны, однако вот Святки, что последовали за ними, оказались невеселы. Народ в очередях костерил на чём свет стоит новую власть, отвечавшую только «разъясняющими текущий момент» статьями. В нехватке продовольствия винили всех: крестьян, «поддавшихся частнособственническим инстинктам и пережиткам», железнодорожников, «не осознающих серьёзности положения и требующих повышения пайковых норм», артельщиков — лесорубов и углежогов, снабжавших Петербург топливом; низовые партийные комитеты, «провалившие пропагандистскую работу»; отдельной строкой, разумеется, бичевались «агенты проклятого царизма» и «поддавшиеся на их посулы враги народа».

Спустя три дня после Рождества, под самый Новый год, красные части начали движение к Юзовке и Луганску. Эшелоны двигались от Харькова, не встречая никакого сопротивления; на рубеже Северского Донца их якобы поджидала «царская армия».

Города Донбасса замерли, ощетинившись во все стороны штыками. Ни нашим, ни вашим; рабочие советы вроде как «взяли власть», но вот подвоз продовольствия оставался в руках «царских сатрапов», а богатые села без восторга слушали большевистских агитаторов.

Несмотря на снег и метель — север слал на юг этой зимой щедрые подарки — сразу восемь дивизий, сформированных из лучших, «революционных» частей старой армии перешли в наступление.

Перешли в наступление… За белой пеленой вставали цепи в долгополых шинелях, шли, наставив штыки; тащили пулемёты, поставив их на салазки. Без боя заняты были Славянск и Краматорск, авангарды приблизились к Юзовке, с севера приближались к Луганску. Конные дозоры «белых» откатывались на юг, не ввязываясь в серьёзные бои.

«Белых» — потому что наискось зимних папах они носили широкую белую полосу. А вот привычных золотых погон видно не было — вместо них появились непривычные красно-чёрные, хоть и с теми же просветами-звездочками, как и на старых.

«Правда» захлёбывалась от восторга, перечисляя города и городки, занятые красными.

«Наши войска под командованием товарища Антонова-Овсеенко уверенно продвигаются на Юзовском направлении… Нашей конницей занято Барвенково… Павлодар в наших руках… Так называемые „гетманцы“, обманывающие украинский народ, разбиты под Полтавой, отдельный корпус нашей армии продвигается к Киеву… „Дни кровавого царского режима, рассчитывавшего найти прибежище в Тавриде, сочтены“, как заявил товарищ Троцкий…»

В Петербурге, Москве, на Урале — повсюду шла полная национализация промышленности.

Английское, французское и немецкое посольства сделали пока очень вежливое, но совместное «представление» «обладающему фактической властью правительству на территории бывш. Российской Империи» — «конфискация имущества подданных держав-заявительниц недопустима».

После этого немецким фирмам и впрямь стали выплачивать компенсации, причём золотыми рублями. Об установлении Советской власти в прибалтийских губерниях никто уже и не вспоминал — там стояли германские войска, а в гаванях Либавы, Пернова и Ревеля со всеми удобствами разместились броненосцы Флота Открытого Моря.

Комиссар Жадов и Ирина Ивановна Шульц по-прежнему оставались «при ВЧК». Охраняли склады, следили за порядком и настроениями в столичном гарнизоне, а также и за всеми иными отделами, включая неугомонного Яшу Апфельберга.

А при ЦК меж тем тоже создали «комиссию по делам печати», немедля выпустившую предписание «ограничить буржуазную печать в предоставлении бумаги и типографий». Печатники немедля забастовали, под лозунгами «не желаем помогать контрреволюции».

На следующий день в Петербурге вышли только «Правда» с «Известиями».

Благомир Благоев появился на службе чернее ночи.

— Ирина Ивановна, — остановил он её в коридоре. — Вам я доверяю больше всех.

— Я польщена, Благомир Тодорович. Но что…