Точнее, пришли за Лизиным отцом, Корабельниковым-старшим. А маму забрали вместе с ним и с тех пор они так и «сидели», как говорили теперь в народе. Слава Богу, что можно было носить передачи, в «Крестах» их ещё принимали.

Занятия в гимназии, само собой, прекратились. Ученицы разбежались кто куда, а саму гимназию переименовали в «1-ую трудовую школу», и набирать туда стали уже всех детей с округи. Что, конечно, было правильно, учиться все должны, но…

Зине с Лизой удалось пристроиться там же учительницами. Хорошо, помогла сама начальница гимназии, Тальминова: безропотно перенесла все изменения, не моргнув глазом, встретила орду вчерашних уличных мальчишек. Учителей, правда, не хватало, и бывшая директриса (а ныне просто «старший преподаватель»), немедля устроила своих же учениц наставлять детвору грамоте.

— Нам, по крайней мере, паёк давали… Можно было за маму с папой хлопотать…

Лиза не отпускали Фединой руки.

— Мы их выручим, честное слово! — вырвалось у Федора.

Лиза вдруг грустно и очень-очень по-взрослому взглянула на него.

— А я уже простилась. Молюсь за них, всё время молюсь, а вот внутри-то сидит оно, что… что всё…

— Не говори так!

— Да что ж «не говори», Феденька, милый… Знаешь, сколько уже вот так пропало без вести? Забрали в чрезвычайку и всё, обратной дороги нет. Ты только не ругай меня, я верю, верю, я молюсь… но на всякий случай уже попрощалась.

Они шли, и Фёдор не знал, как утешать Лизу. Всё, что пришло на ум — обнять её за плечи и она тотчас доверичиво прижалась к нему.

…Когда солнце уже поднялось, а все валились с ног, когда в город вошли колонны дроздовцев, а противник в беспорядке отступил кто куда, по большей части — без затей к столице — к Аристову подбежал взмыленный вестовой со свежей повязкой на лбу:

— Господин полковник!.. Тут… вас просят…

— Что случилось?

Доброволец был «из новых», не кадет, не юнкер. Он не знал деталей и подробностей.

— Командира красных окружили. Хотят живым взять. Вы приказывали…

Аристов кивнул.

— Идёмте.

…Однако, когда они подоспели, всё уже почти кончилось. Вжавшись спиной в угол кирпичной стены, бессильно склонив голову набок, сидел немолодой уже офицер в красноармейской форме, присыпанный белой пылью от разбитой штукатурки. На правом боку расплылось уже большое тёмно-алое пятно.

В руке он всё ещё сжимал наган, но непохоже было, что собирался отстреливаться — не осталось сил.

Вокруг застыли александровцы, в основном — бывшие кадеты.

— Что вы стоите⁈ — гневно начал было Аристов и осёкся.

Раненый с трудом поднял голову. Взглянул полковнику в глаза, губы слабо скривились.

— Ямпольский, — выдохнул Две Мишени. — Ну и встреча…

— Аристов… — слова давались Ямпольскому с трудом, получалось еле слышно. — Пришёл… посмеяться?

— Плохо же вы меня знаете, если и вправду так думаете, — ледяным тоном ответил Две Мишени. — Опустите револьвер, вас перевяжут.

— Чтобы… повесить?..

— Чтобы судить.

— И… потом… повесить. Поглумившись…

— Я бы вас казнил, Ямпольский, за измену присяге. Но судьбу вашу решит государь, не я. Опустите ре…

— Хватит, Аристов… возьмите… вот тут… в кармане… адрес… матери… отдайте… не хочу… у вас… болтаться…

Револьвер поднялся к виску. Дуло подрагивало — всё-таки рана Ямпольского была тяжела.

Грянул выстрел — и наган вышибло из ослабевших пальцев бывшего полковника.

Две Мишени опустил браунинг.

— Судьбу вашу государь решит.

Но Ямпольский уже заваливался набок, силы его оставляли.

Ирина Ивановна склонилась над ним и почти сразу же выпрямилась.

— Преставился…

Аристов перекрестился.

— Хотя бы не сам. Хотя бы от этого греха уберегли…

Он расстегнул пуговицу нагрудного кармана, вытащил смятый и запечатанный конверт с полустершимся адресом. Вздохнул, аккуратно спрятал.

— Отдадим матери, как он просил. И похороним. А пока…

А пока они вновь готовили эшелоны, расчищали путь. Варшавский ход разметало взрывом эшелона с боеприпасами, двигаться следовало по Балтийскому, и вдруг оттуда, со стороны Мариенбурга, вдруг донёсся длинный паровозный гудок.

Это было странно. Кому это потребовалось столь громогласно оповещать о своём приближении?

Вскоре появился и сам состав. Шёл он медленно, а над паровозной будкой колыхался трёхцветный русский флаг.

— Уж не хитрость ли это? — пробормотал Две Мишени.

Александровцы и дроздовцы вместе рассыпались вдоль полотна, бронепоезд «Единая Россiя» грозно зашевелил стволами орудий.

Приближающийся паровоз совсем остановился. С подножки соскочило несколько человек, спокойно, без суеты, развернули два флага — бело-сине-красный и просто белый.

Две Мишени поднёс к глазам бинокль.

— Ба! Знакомые всё лица! — он изумлённо потряс головой.

Прямо по рельсам, закинув на плечо винтовку и высоко держа трёхцветный стяг, к ним шагал ни кто иной, как Иван Тимофеевич Степанов, питерский рабочий с «Треугольника», тот самый, что командовал тамошней рабочей дружиной ещё до октябрьского переворота.

И сейчас он шёл навстречу Аристову, лицо серьёзно, но спокойно.

Приблизившись, остановился, вгляделся. Сделал знак шедшим вместе с ним — немолодым уже рабочим с винтовками.

— Никак твоё благородие Константин Сергеевич Аристов?

— Он самый, Иван Тимофеевич. Как видишь, вернулись мы. Хоть и не сразу.

— Вот мы потом-то к вам и направились. Дружина наша заводская в смуте не мешалась.

— Что, так завод и охраняли? — усмехнулся полковник Чернявин, тоже помнивший Степанова.

— Охраняли, — невозмутимо кивнул Иван. — Наш завод теперича, рабочий! Буржуев прогнали, по справедливости устроим!

— Погоди, ведь это ж большевики так говорят!

— Так, да не так, твоё благородие. Мы, которые рабочие с умением, не поденщики какие, не подсобники, посовещались и решили — инженера нам надобны, и кассиры, и те, кто продает, и ещё много кто. Все важны. Я вот свои станки знаю, а без инженера всё равно никуда. А хозяину отдавать нечего. Лучше уж пусть в казну нас возьмут.

— Государь издал указы о рабочих союзах, — осторожно сказал Две Мишени. — Там многое есть, о чём ты, Иван Тимофеевич, толкуешь…

— Вот и я про то же. А с большевиками — не-ет, мы не голытьба. Натерпелись, хватит. От голода сколько народу померло, сколько по деревням разбежалось… заводы стоят, работы нет, куркули на рынке за пригоршню муки чуть ли не золото по весу требуют. Чрезвычайки те ж… Так что мы как узнали, что вы уже близко, порешили — была ни была, навстречу пойдём. Государь милостив…

— Государь милостив, — кивнул Две Мишени. — Так и что же вы теперь?

— Хотим к вам присоединиться! — тряхнул головой Степанов. — У нас и эшелон имеется, и в вагонах место сыщется. История, твоё благородие, завершиться должна.

— Да ты, Иван Тимофеевич, философ, однако!

— Тут не то, что философом, тут мистиком станешь, Господи, прости меня, грешного, — перекрестился Степанов. — Ну, что, твоё благородие?

— Что ж говорить, Иван, помог ты тогда нам крепко. Государь о тебе знает, между прочим, он-то помнит, кто и как нам дорогу указал.

Степанов ухмыльнулся.

— Ну вот и увидим, не пропадает ли государем служба. За Господом-то молитва не пропала…

— Это какая же?

— Да ясное дело, какая. Чтобы смута б эта кончилась.

— Кончится, Иван Степанович, — твёрдо посулил Аристов. — Теперь уже точно кончится.

Петербург, 24 июля. Борт линейного корабля «Севастополь», рейд Кронштадта.

— Что ж, товарищи, медлить больше нельзя. Белым удалось прорвать последний рубеж под Гатчино. Есть сведения, что к ним присоединились отдельные несознательные рабочие. Считаю, что дальше нельзя медлить. Не понимал и не понимаю, Лев Давыдович, на что вы рассчитывали?..

— Это уже не имеет значения, Николай Иванович. Перед нами новые цели. Кстати, где Коба и Старик?