— Я… я пойду. — Все повернулись: Ирина Ивановна говорила поистине «загробным голосом». Совершенно мёртвым, неживым. — Я пойду и предложу им сдаться. Вы же согласны будете… выпустить их из крепости?

— Выпустить? Как это «выпустить», Ирина Ивановна? — полковники Чернявин с Яковлевым недоумевающе уставились на неё.

— Как Пётр Великий, случалось, выпускал. Гарнизон сдавал крепость с тяжёлой артиллерией, но сохранял оружие, знамена и честь. Пусть они уходят, нам сейчас не это важно. Эшелонов, чтобы броситься за нами к Москве, у них всё равно нет.

— Э, э, матушка Ирина Ивановна, как это так⁈ — возмутился Яковлев. — Их же тут тысячи две, если не три. Ударят нам по тылам, что тогда⁈

— Я добьюсь, чтобы они… ушли бы на север. — Ирина Ивановна смотрела на Аристова и только на него.

— Как⁈ — вырвалось сразу у всех, без различия чина и возраста.

Ирина Ивановна не ответила.

Константин Сергеевич тоже стоял бледный, и тоже не отрывал взгляда от своей невесты.

— Я пойду, — тихонько сказала она наконец. Она не спрашивала, она сообщала. — А потом… мы поговорим с тобой.

Две Мишени закусил губу, а потом кивнул.

— Только помни, пожалуйста, что, если с тобой что-то случится…

— Да-да, я знаю. Ты сроешь этот кремль на три сажени вглубь.

— Срою!.. — вырвалось у Аристова.

— Ничего со мной не случится. Вот увидите!..

Никто Ирине Ивановне, само собой, не поверил. Но никто и не преградил ей путь. На Константина Сергеевича было страшно смотреть.

— Всё будет хорошо, — госпожа Шульц обмотала вокруг левой руки белое полотнище, с каким ходили к воротам Солонов и компания.

Остановилась напротив Аристова, взглянула в глаза. Закинула одну руку ему на шею, другая, с белым флагом, упала, словно не в силах поднять эту тяжесть.

Что-то зашептала ему на ухо.

— Не мсти за меня, слышишь? Что бы ни случилось, не мсти. Я сама виновата. Молчи! Вернусь, всё расскажу. А не вернусь, значит, по грехам моим Господь меня наказывает. Нет! Молчи и слушай.

Рука её лихорадочно-сильно стиснула ему пальцы и Аристов понял, что сейчас надо и впрямь молчать. И ещё понял, что остановить её силой, конечно, можно, но тогда она уйдёт. В тот же миг, в никуда.

А этого вынести он уже не мог.

— Иди, — только и шепнул он в ответ. — Только возвращайся. Пожалуйста. Что бы ни… что бы там ни было.

— Я вернусь. И всё тебе расскажу. И ты решишь.

Они шептались, никого вокруг не видя и не замечая; а потом Ирина Ивановна вдруг резко отстранилась от жениха и пошла прямо к выходу — прямая, строгая, такая же, как и входила когда-то в класс.

— Солонов! — резко бросил Две Мишени. — Всех твоих стрелков — на позиции! И постарайтесь забраться повыше.

Команду исполнили мгновенно, так быстро, как, наверное, не смогли бы и на высочайшем смотру.

…В сильной оптике Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла прямо через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке — белый флаг.

Со стен не стреляли.

Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах, отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом.

Ирина Ивановна оставила за спиной старые гостиные ряды; перед стенами кремля тянулся неширокий сад, где могли скрыться секреты красных; вряд ли, конечно, но кто их знает.

Ирина Ивановна медленно подошла к самым воротам. Тяжеленные створки вообще-то никогда не закрывались, вросли в землю, но красные — ребята резкие, закрыли. И ещё наверняка завалили изнутри всем, что попалось под руку.

Однако калитка в них тоже имелась, и вот её-то красные, оказывается, не завалили.

Ирина Ивановна шагнула внутрь и Фёдор потерял её из вида.

Ещё минуту назад Михаил Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками приближающейся к кремлю пехоте белых.

Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считанные дни.

Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой — что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас — главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, бляками не дурак командует.

Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане.

— Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… — прервал его размышления один из рабочих с «Гнома».

— Опять будут предлагать сдаться, — недовольно проворчал комиссар. — Вот жеж упрямая публика!.. Крикните ей — пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы.

— Тащ командир, — запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический, — тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!..

Земля ушла у Жадова из под ног, в глазах потемнело.

— Господи, слава Тебе! — вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились.

Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола.

Она!.. У ворот!.. Жива!..

А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие — он в этот момент не думал.

…Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага.

И остановилась перед ним, молча и скорбно.

Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапки, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна.

А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться — молча позволила ему делать что угодно.

И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза.

— Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!..

— Миша…

— Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!..

— Миша… — голос был совершенно замогильный, сдавленный, она слово едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. — Послушай меня, послушай меня, Миша, ну, пожалуйста…

— Ну, слушаю, слушаю, — он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.

— Ты помнишь Таврический?..

— Что⁈ — опешил Жадов. — Таврический?.. Ах, да, Таврическеий. Помню, конечно, только причём он тут?

— Помнишь, как я выводила юнкеров?

Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.

— Н-ну… помню, да, — у комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…

— Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.

— И… что?.. — он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже во-всю стучался в двери.

— А теперь я так же выведу вас.

— Вас?

— Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.

Комиссар только хлопал глазами.

— Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.

— Чьё-чьё слово?

— Русских офицеров, — терпеливо повторила Ирина Ивановна. — Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк — кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить.