— О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день! Помога́й ми со Свято́ю Госпоже́ю Де́вою Богоро́дицею и со все́ми святы́ми во ве́ки. Ами́нь.

Докончила. Вздохнула, чуть заметно кивнула, словно прощаясь с кем-то невидимым. Села, расправила юбку, пригладила волосы и стала ждать, когда распахнётся дверь камеры.

Под колёса грузовиков стелилась брусчатка Сумской. Бои растекались подковой, александровцы разом и окружали Харьков, и малыми, но до зубов вооружёнными группами прорывались в центр, занимая ключевые точки — мосты, телеграф, телефонную станцию, окружные армейские склады, арсенал. Рабочие дивизии, лишённые единого командования, кое-где разбежались, а кое-где, наоборот, держались крепко и зло. Их накрывала артиллерия бронепоездов, гаубицы «Единой России» высоко задирали стволы, изрыгая снаряд за снарядом.

Окна в здании Харьковской ЧК были плотно занавешены. У входа — ни души.

Грузовики один за другим затормозили, не доезжая полсотни шагов; особая группа заходила со стороны Мироносицской улицы, куда выходили зады строения — нового и роскошного по меркам Харькова доходного дома Бергера по адресу Сумская, 82.

Тихо. Пусто. Не стоят у подъездов автомоторы, никто не рассылает вестовых с приказами; здание казалось покинутым.

Федор Солонов видел, как по лицу Константина Сергеевича прошло нечто, кое так и хотелось назвать «тенью смертной тени». Казалось, вся жизнь его вытянулась тонкой, исчезающе истончившейся струной, и, лопни она сейчас — всё, не будет жить полковник Аристов, уйдёт из мира, даже не получив ни вражьей пули, ни осколка; просто перестанет быть.

А потом рванули гранаты. Сразу много — их швырнули к дверям, и к передним, и к задним. Окна нижнего этажа предусмотрительно заложены были мешками с песком, но Севка, размахнувшись, играючи закинул целую связку в окно меж белых полуколонн.

Грохот, полетели стёкла, рухнули высокие створки. Кто-то выстрелил сверху, какой-то одиночка, выстрелил и тотчас спрятался, потому что в то самое окно разом влетело полдюжины пуль. Севка Воротников с верным «гочкисом» наперевес с рёвом первым ворвался в здание, Федор — сразу за ним.

Две Мишени вёл спецгруппу с заднего двора.

Внутри было темно и тихо. Охрана благоразумно убралась куда подальше.

Как и было условлено, часть александровцев бросилась вверх по лестнице, осматривать этажи; Федор же, Левка, Петя, Севка и другие, все уцелевшие, кого с младшего возраста учил и натаскивал Две Мишени — устремились к подвалам.

Тяжёлые железные двери не заперты. Настежь их! — оттуда, из сырой полутьмы, выстрелы и крики — Боже, Боже милосердный, неужто опоздали они⁈

Федор не помнил, как скатился по ступеням.

Там сейчас палачи выводят людей из камер, значит, штурмовать по всем правилам, забрасывая темноту гранатами, никак нельзя.

И они с Севкой рванулись вперёд, слепо, против всех правил, с «Господи спаси!» на устах. Из глубины коридора кто-то выстрелил, промахнулся, выстрелил снова, пуля вжикнула рядом; и вдруг вспыхнул яркий свет, кто-то повернул где-то выключатель, стало видно всё пространство — высокие опоры фундамента, арки меж ними, грубая кладка перегородок, и люди впереди.

Часть в кожанках. Часть в гражданском.

Подвела вас, товарищи чекисты, привязанность к этим шоферским нарядам…

Федор выстрелил, навскидку, почти не целясь — но одна из фигур в чёрной коже уронила маузер и растянулась на сером полу.

— Падайте, все! — заорал Федор — и его поняли.

Гражданские бросились кто куда, падая ничком, откатываясь в стороны; чекисты чуть промедлили и поплатились. Очередь «фёдоровки», слившись с басом севкиного «гочкиса» просто смела тех, кто ещё стоял.

— Вперёд!

Федор ли сам это крикнул, или Севка, или Петя? А, может, Лев Бобровский, с колена всаживавший пулю за пулей туда, где скрывался враг?

Бросок — укрыться за опорой, хорошо, что оставлены выступы колонн, что кирпичная кладка перегородок идёт с отступом! Выстрел, выстрел, кто там шевелится, кто поднимает голову? — пауза — вперёд!

Федор перепрыгнул через тело в кожанке; кто-то — старик в остатках генеральского мундира трясущейся рукой указал:

— Там они, господа! Там! Туда расстреливать потащили!

Вот и тупик, вот и последняя дверь — ломай, Севка!—

— Эй, контра! А ну слушай сюда!..

Боже правый, какой знакомый голос!..

— Слушай, контра, тебе говорю! У меня тут три десятка ваших, пока ещё не жмуриков! Хочешь их живыми получить? — выпустишь нас, понял? И чтоб без фокусов! Может, нас ты и положишь, но и всех своих, которых мы тут набрали, тоже!

— Ах, тварь! — вырвалось у Федора. — Гражданскими прикрываешься, гад⁈ Лучше сдайся, если с мирными людьми что случится—

— Я застрелиться всегда успею, — глумливо ответили из-за двери. — Больше смерти, беляки, всё равно не дадите. А вот контру вашу мы на прощание всю положим. И легко они не умрут, это я тебе, контрик, обещаю.

Федор поглядел на Петю Ниткина. И Севка. И Лев Бобровский. Мол, на тебя вся надежда, умник.

И, однако, где же Две Мишени?

Петя Ниткин тоже оглянулся на друзей. За их спинами александровцы уже сбивали замки с камер, выводили заключенных:

— Выходите, господа! Выходите! Всё, мы пришли!

Вскрики, на сей уже от радости. Кто-то рыдает, какая-то девушка повисла на шее у Женьки Маслова; Петя откашлялся и очень внушительно сказал, обращаясь к наглухо запертой двери:

— Мы готовы рассмотреть ваше предложение. Только для начала, в качества знака доброй воли, отпустите хотя бы женщин.

За дверью расхохотались. Очень, очень знакомым смехом.

Не может быть, подумал Федор. Не бывает таких совпадений. Разве что Господь сам так судил и пути нам начертал.

— Ну, зачем же вот так сразу, — прежним тоном продолжал Петя. — Ваше положение безнадёжно, с боем вы отсюда не вырветесь. А если вы оставите заложников, мы готовы вас выпустить. Даже с оружием. Но отпустите хотя женщин, повторяю вам.

Тишина за дверью.

И вдруг — новый голос, тоже до боли знакомый:

— Не слушайте их! Убивайте всех, нас не жалейте! Не дайте им уйти!

— Ирина Ивановна! — охнул Федор.

Замятня за дверью — шум, крики, выстрел—

— Гранату!

Однако их опередил иной взрыв, грянувший там, по ту сторону.

Севка рванул запальное кольцо гранаты, александровцы отскочили в стороны, секунда — и подвальную дверь разнесло в щепки.

Федор ринулся внутрь, совсем рядом в стену ударила шальная пуля, но — открывшееся зрелище врезалось ему в память, словно снятое на фотографическую пластинку.

Сгрудившиеся в дальнем углу у стены гражданские, мужчины и женщины, все вперемешку. Рядом с ними — фигуры в чёрных кожанках, в руках — наганы и маузеры. А ещё дальше, в углу, клубится пыль и дым от взрыва; и из этого дыма вырвался Две Мишени, в одной руке браунинг, в другой — шашка.

За ним рванулись другие александровцы, кого-то из них зацепил вражий выстрел почти в упор, но слишком близко они уже были, и Бешанов — а его Федор узнал тотчас, хотя и прошло столько лет — не успел начать стрелять в заложников.

Две Мишени с ходу выстрелил в одного чекиста, разворачиваясь, полоснул шашкой другого. Он вообще двигался с невероятной, почти нечеловеческой быстротой. Перед ним оказался Бешанов, и—

Федор не успел крикнуть. Йоська Бешеный выстрелил, но с правой руки, к чему Две Мишени должен был быть готов, но с левой, засунутой в карман. Из чего-то не слишком крупного, может, даже дамского браунинга.

Аристов дёрнулся. Сбился с кошачье-стремительного шага. Выстрелил в ответ — и, небывалое дело, промахнулся.

Что с ним случилось дальше, Федор не видел. Потому что глаза застлал алый туман ненависти, и не утонул в нём один только Йоська Бешеный.

И Йоська тоже заметил рванувшегося к нему александровца. На исчезающе краткий миг взгляды их скрестились, и Федор мгновенно понял, что его тоже узнали.

Бешанов выстрелил. С обеих рук. Из маузера и второго пистолета, вырванного из кармана, но Федор уже нырял вправо от противника, стелясь по жесткому бетону пола, перекатился, оттолкнулся — миллион раз он проделывал это на занятиях с Двумя Мишенями, имевшим своё неортодоксальное мнение, что делать с противником, у которого пистолеты в руках.