Мы с лейтенантом Михальковым не спеша обходим территорию бывшей «Береговой крепости», подолгу задерживаемся у обвалившихся, заросших травой окопов и траншей, разрушенных, а некогда грозных, неприступных дзотов, у насыпи, у противотанковых рвов. Тянет от реки прохладой, но земля еще пышет жаром, и вместе с ним исходит из нее густой, терпкий запах. Неподалеку от казармы старой заставы, а точнее, того, что от нее осталось, под сенью раскидистого орешника и щедрого яблоневого сада, мы останавливаемся с ним у скромного белого обелиска. На нем написано:

Мы молча стоим перед обелиском, и каждый думает о своем. Я — о том, что встало передо мной из глубин памяти и пронеслось с ошеломляющей быстротой за одиннадцать дней того далекого сорок первого. Анатолий Михальков… О чем может думать начальник заставы Трех Героев Советского Союза, один из которых — родной ему человек, его отец? Смотрю на серьезное, чуть отрешенное лицо лейтенанта и вспоминаю наш недавний разговор. «Трудно нам, — говорил Михальков. — Застава наша — преемница «Береговой крепости». Ее героическую историю все здесь знают, а многие в Стояновке и помнят тех ребят. Вольно или невольно нас сравнивают с ними. Мы у всех на виду. Пройдет пограничник по селу — внимание к нему особое. Случится что на заставе — все село в беспокойстве, шлют делегацию: нужно ли чем помочь? Сами понимаете, все это нам надо оправдывать. Другими словами, быть постоянно начеку, отмобилизованными, готовыми к схватке…» Михальков, конечно, не говорит об этом, но ему-то, знаю, трудней вдвойне. Отца здесь, в Стояновке, хорошо знали, он часто приезжал сюда, в год своей смерти тоже… И даже чисто внешнее их сходство неспроста здесь подчеркивают: хотят его видеть таким же, каким был отец.

Догорал, заканчивался день. Долгий летний день.

Заканчивались пограничные сутки. Первые дни лейтенанта Михалькова самостоятельные, в качестве начальника заставы. И такие скоротечные. Михальков, как мне показалось, с сожалением посмотрел на часы. Лейтенанта можно было понять. День его командирства выпал ничем не примечательный. Вхолостую сработала ночью «система», а вместо нарушителей оказались обыкновенные кабаны. Утром — нелицеприятный разговор с директором совхоза по поводу кукурузного поля. Письмо шефам в Славянск. Встреча на мосту с румынским пограничным нарядом. Приглашение на свадьбу. Вот и все события. Конечно, ему бы хотелось, чтобы именно в этот день случилось что-то невероятное, выпало бы и на его долю испытание, которое хоть сколько-нибудь было соразмерно прошлому. Но ничего такого не случилось.

«А может, это и не самое главное? — мысленно спрашиваю я у молодого лейтенанта. — Может, значительно важнее то, чтобы тот же дед Таукчи и его односельчане каждое утро по заставе сверяют свою жизнь. И красный ее флаг в ясном голубом небе был для них как бы свидетельством того, что все на земле спокойно, все идет как надо. Может, именно в этом и заключена сегодня высокая миссия пограничной заставы Трех Героев Советского Союза, носящей в народе прежнее свое имя — «Береговая крепость».

Эта история началась с приходом на нашу заставу лесничего Семена Кочуганова. Было это осенью прошлого года, перед самыми заморозками, когда редко, но все ж таки раз-другой выпадет в нашей гнилой курильской погоде погожий солнечный денек.

До его появления у нас я твердо был уверен, что земля наша круглая, возраст у нее солидный и что белых пятен на ней больше нет. Этому меня учили в школе, потом в военном училище да и сам я читал немало. Правда, утверждают, что встречаются еще такие пятна в сельве реки Амазонки, где сравнительно недавно нашли какое-то дикое племя, живущее якобы первобытным укладом. Но туземцы тоже люди, я так считаю, и если по этой самой сельве ступала нога туземца, значит, ступала и нога человека. И выходило, что никакого белого пятна там фактически не было. Но это к слову. Так вот пришел Семен Кочуганов, невзрачный такой человечек неопределенного возраста, со шрамом на обветренном лице, и мое представление о мире в корне переменилось.

Вначале он, как водится, потолкался в сушилке, перекурил с нашими пограничниками, со многими из которых был хорошо знаком по прежним своим визитам, угостился в столовой обедом, а уж потом пожаловал к нам в канцелярию. Сел на предложенный майором Хобокой стул у торца письменного стола, с таинственным видом по очереди посмотрел на нас с начальником заставы, после чего полез в карман куртки и извлек оттуда засаленную, сложенную гармошкой карту-километровку. Разложив ее перед нами на столе, он спросил:

— Интересуюсь, Степан Ильич, сколько вы до комендатуры, извините, топаете? Семьдесят верст с гаком?

Хобока кивнул.

— А что?

— А я знаю, — в голубых глазах Семена сверкнула лукавинка, — как пройти за двадцать, в три раза, почитай, короче.

Мы втроем склонились над картой. Семен с видом доброго фокусника, мы с майором в качестве заинтригованных зрителей, для которых эти фокусы предназначены.

Дело в том, что правый наш фланг — из разряда непроходимых. То есть наши пограничные наряды по нему, конечно, ходили и регулярно несли службу, и неплохо несли. Но это был, как говорится, всем флангам фланг!

Если поверить на секунду в тот библейский миф, как бог создавал нашу землю, то легко можно себе представить, что именно здесь пролегал тот самый путь на Голгофу. Узкая кромка прибоя с нависшим над ней нагромождением диких, мрачных скал; путь, усеянный щебнем, сыпучей галькой, огромными валунами, пористой вулканической магмой. Добавьте к этому непропуски, подстергающие в самых неожиданных местах, участки осыпей, обходные тропы, по которым надо карабкаться, подобно скалолазу, — и в вашем воображении может возникнуть отдаленный образ нашего правого фланга. Отдаленный потому, что эту немую картину надо, опять же в воображении, еще и озвучить: артиллерийскими залпами прибоя, грохотом низвергающихся сверху водопадов, натужным пыхтением сольфатар, испускающих клубы желтовато-грязного пара и отравляющих берег зловонным запахом сероводорода. И надо быть по крайней мере человеком без комплексов, чтобы притерпеться к такой обстановке, выбросить из головы все эти страсти-мордасти и сосредоточиться на главном — несении службы. Потому как в нашем пограничном деле, как ни в каком другом, бытует известный принцип: где тонко, там и рвется. То есть где труднее пограничному наряду, там легче нарушителю.

Да, правый фланг — это наше мучение и наша гордость. Мучение потому, что опасность подстерегает здесь пограничный наряд буквально на каждом шагу, и его судьба в те несколько часов, которые он несет службу, выматывает нам с Хобокой все нервы. Ну, а гордость — гордость по той причине (тут нас просто распирало от патриотических чувств), что больше ни у кого в отряде такой достопримечательности нет.

Так вот, захваченные заманчивой перспективой втрое укоротить «нашу Голгофу», мы дружно склонились над картой, и заскорузлый палец Кочуганова широким, коротким ногтем старательно прочертил на карте извилистую линию от нашей «Керчи», между двумя вулканами, прямо к Тихоокеанскому побережью, где пестрел флажок погранкомендатуры.