— А знаешь, это даже ничего, что дочка, — вдруг сказал он. — Помню, бабка моя говорила: рождаются девчонки — войны не будет.

— Ты веришь в приметы? — спросил я.

— Хочу верить, — ответил он просто.

А когда уже совсем рассвело, в нашу бухту, расталкивая круглыми обшарпанными боками огромные, напиравшие на него льдины и по-сумасшедшему рискуя, дерзко ворвался «фрегат» каплея Лени Петрова, имея на борту наиглавнейшего отрядного эскулапа Феликса Абрамяна.

Соленые теплые бризы стелются над нашим островом. Вечера стоят величаво-спокойные, загадочно-манящие, будоражащие. Так бы взял и пошел куда глаза глядят по широкому, далеко выстилающемуся в море лунному следу… В такую пору в самый раз сидеть где-нибудь в городском парке, слушать хорошую музыку, лучше вдвоем, но можно и одному, но только чтобы вокруг были люди, много людей, — взбудораженная, веселая, горластая толпа… Как мало надо человеку для ощущения полноты жизни!

Меня разбирала хандра. Разъедала, как ржавчина, — вширь и вглубь. И самое страшное — я не мог ей сопротивляться. Мои сила и воля были словно парализованы. С тех пор как открылась навигация и через наш пролив мимо «Казбека» проходят сверкающие огнями и грохочущие музыкой белые океанские лайнеры, я потерял покой и сон. Не пропускаю ни одного рейса. Изучил расписание. В точности знаю время появления их в проливе. Это стало для меня дурной привычкой, хоть я и борюсь с нею изо всех сил. Пытаюсь отвлечься, завалить себя работой. Но приходит день и час, я хватаю бинокль и карабкаюсь повыше в сопку. А тут еще совсем некстати по радио в последнее время заладили песню: «Пароходы белые, пароходы белые, что, скажите, вы со мною сделали?..» Ну в точности про меня. Дошло до того, что они, эти пароходы, стали являться мне во сне. Как недостижимый мираж. Как символ проплывающей мимо тебя настоящей, полнокровной жизни. Конечно, будь на заставе Рогозный, может, все было бы по-другому, но Николай Павлович уже месяц как в отпуске. Женю с Маринкой и маленькой Наташкой отправили еще в мае на той самой «эмбешке» Лени Петрова, которая так храбро ворвалась в нашу бухту. На этом настоял Абрамян. А потом к ним присоединился и Рогозный. Теперь они все в отряде, на Горячем пляже. На материк с такой крохой, конечно, не поедешь, но и Горячий пляж — не застава. Там врачи рядом, районный центр, да и цивилизации побольше. Устроились они неплохо. Рогозный регулярно звонит. Волнуется, видно. Знал бы, как я тут без него «командую», примчался бы немедленно. Но я не подаю вида, бубню в телефон наигранно-бодрым голосом: «Порядок в пограничных войсках…» — и все такое прочее. Зачем человеку портить отдых? А у самого все валится из рук. А тут еще, как назло, ну ничего не происходит у нас на «Казбеке» такого, чтобы закружило как в лихорадке, — тишь да благодать. Всего три нарушения границы за месяц! Три наводки на рыбацкие шхуны, которые вели незаконный промысел в наших водах. Две из них задержали моряки-пограничники прямо на наших глазах, одной удалось ускользнуть в нейтральные воды. Мне кажется, это снова была наша старая знакомая — «Юсе-мару».

Дед как в воду глядел со своим «Одиноким бегуном». Пришлось мне таки столкнуться с этой проблемой. «Нет ничего честнее чувства одиночества…» Это я теперь и без того знаю. Но что толку! Сам-то я оказался к этому неподготовленным. Конечно, в мире все относительно. Можно жить нормальной жизнью и на необитаемом острове. Можно и в миллионном городе чувствовать себя одиноким, влачить жалкое, амебное существование. Может, я упрощаю, но весь вопрос в том, что ты сам считаешь для себя настоящей, полнокровной жизнью и какой ты сделаешь выбор. Помню, как рвались мы с ребятами побыстрее покинуть Владивосток, эту, казавшуюся нам мелкой, суету жизни, чтобы побыстрее оказаться там, за чертой горизонта, в числе всех «презревших грошевой уют». И не было ни грусти, ни сожаления. Мы жаждали трудностей, лишений и подвигов, и нас звали вперед наш долг и граница… Помню, как год назад я улетал из Москвы. Залитые огнями, многолюдные, веселые московские улицы. Нарядные пары, счастливые лица, все куда-то торопятся, спешат. Им нет до меня никакого дела. И то, что я сяду сейчас в автобус, который меня умчит далеко. И то, что я теперь долго еще не увижу этого города. И мне становится немножечко грустно и чуть-чуть обидно за себя. И приходит сумасшедшее желание — взять и крикнуть всем, кто меня слышит: «Люди, остановитесь! Обратите внимание на этого молодого лейтенанта в пограничной форме! Это он, отказавшись при распределении от солнечной Молдавии и Кавказа, добровольно едет туда, где нет шумных больших городов, где тайга и одиночество. Едет, чтобы охранять вас, ваш мирный труд, ваш покой и сон, ваше счастье…» Бред, телячий восторг и мелкое тщеславие! Теперь-то я знаю, что уехать — это еще не главное. Многие уезжают. Главное — остаться…

А еще раньше, наутро после выпускного школьного бала, когда я ни с того ни с сего объявил дома, что еду поступать в пограничное училище, с матерью, помню, была истерика. «С медалью окончить школу и — в училище? Сумасшедший! Дед, ну хоть ты его вразуми…» И дед меня выручил: «Что ты паникуешь, Катя? Ведь он в армию идет. Было бы плохо, если бы он увертывался от нее, хитрил, а он сам идет, добровольно. А армия, скажу тебе, еще никому, кроме пользы, ничего не давала…» Тут дед сел на своего конька, и его уже трудно было остановить.

«Сынок, но почему училище? И именно пограничное? — не унималась мать. — Если тебе так хочется в армию, пойди просто послужи, как все, — я разве против? Ведь то, что ты задумал, это же на всю жизнь. Понимаешь, на всю жизнь!..»

Я помалкивал, предоставляя ей поспорить с дедом. Но я-то знал, почему мне это надо. Потому что я хотел быть сильным, ловким, смелым, самостоятельным. И вообще, как мог робкий, слабый, стеснительный человек толково объяснить тогда, почему ему хочется преодолеть свои врожденные комплексы?..

«Однако же ненадолго меня хватило!» — подводил я итоги своих невеселых размышлений. Эх, как мне недостает сейчас моих ребят, их дружеской поддержки, простого присутствия! Нет дня, чтобы я не вспомнил о них. Да что там дня — часа! Вселенская тоска по нашей честной компании одолевала меня, и бороться с нею не было никакого сладу. Хоть бы что-нибудь придумали там, в отряде! Какое-нибудь совещание, конференцию, симпозиум, сборы, наконец…

Сегодня вечером через пролив должен проследовать очередной рейсовый пароход. Кажется, «Советский Союз». Во мне борются желание уйти с заставы и искушение остаться. Я решаю идти на Заливную немедленно. Благо повод есть. Сегодня туда прибыла бригада рыбаков — будут готовиться к путине. С ними необходимо обговорить ряд вопросов. Конечно, можно послать вместо себя старшину, а самому просто не подниматься на сопку, когда в проливе раздастся знакомый пароходный гудок. Но я еще не очень на себя надеюсь, поэтому и ухожу. Надо не дать себе раскиснуть окончательно. Кто-то сказал, что, если внутри человека начинается борьба с собой, этот человек чего-нибудь да стоит. Пусть моим утешением по дороге на Заливную будет эта мысль…

Возвращаемся мы с Трофимовым и Завалишиным поздно ночью. Ноги как чугунные. В голове пустота (вот так бы всегда — не было бы никаких проблем). Сейчас только бы добраться до койки. Не заходя в дежурку, прохожу прямо к себе в апартаменты. Но дальше порога не двигаюсь, ноги точно приросли к полу. Кровать моя занята, и в пучке лунного света, проникающего в комнату через окно, я вижу волну длинных темных волос, рассыпанных по подушке, и мягкий, скульптурно очерченный женский профиль. Ошарашенный, я растерянно топчусь у порога. Что это — сон, галлюцинация? Но волосы с подушки не исчезают, к тому же на кровати заворочались, и я поспешно поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Вы, пожалуйста, извините, что заняла вашу кровать, — раздается за моей спиной приятный, хотя и с хрипотцой, низкий голос. — Я сейчас поднимусь.