Женя печет нам в дорогу пироги. С жимолостью, рыбные и с черемшой. Захожу к ним посмотреть Наташку. С этими командировками, беготней я толком-то ее, по сути, и не видел. Она лежит в кроватке, болтает розовыми пухлыми ножками, чему-то своему улыбаясь и подпевая на каком-то непонятном, тарабарском языке.

— Что, нравится? — спрашивает Женя, отрываясь от плиты. — Заводите себе!

Я только улыбаюсь в ответ.

— Андрей, я все не решаюсь у вас спросить, — Женя заметно смущается и виновато смотрит на меня, — неужели у такого парня, как вы, нет девушки?

— Нет, — ответил я, чуть помедлив, и почему-то вдруг вспомнил Таню, геологиню. То, как она нетерпеливо поглядывала тогда на окна канцелярии, а я так и не вышел…

— Вы нам хоть пишите, Андрюша, — говорит Женя, снова отходя к плите.

— Конечно, Женя, непременно, — обещаю я.

Обхожу наше заставское хозяйство, как это обычно по утрам делает Рогозный, да и я от него перенял: конюшню, коровник, склады, агрегатную, захожу в баню. Тут хозяйничает Герасимов, второй наш повозочный, небольшого роста крепыш с добрым, приветливым лицом и вечно извиняющейся улыбкой за свою картавость.

— Проводим вас банькой, товарищ лейтенант, — говорит он, поднимая от пышущей жаром топки потное, разгоряченное лицо. — Я вам сделаю нашу, сибирскую…

Иду через стрельбище на НП. Наша дикая плантация жимолости снова, как и год назад, щедро плодоносит. Вновь ягода обильно чернит сапоги, и, как всегда, на своем неусыпном посту посреди этого сказочного поля — Дон Карлос. Величественно поводит породистой своей головой, исподлобья снисходительно поглядывая в мою сторону. Но мне нисколько не страшно, даже смешно, что я когда-то бегал от него. Я знаю, он меня не тронет. Когда не ощущаешь страха и всем видом показываешь, что ты хозяин положения, Дон Карлос никогда не решается тронуть. Вот какую психологию я успел вынести из нашего с ним знакомства. «Чао, Дон Карлос!»

Подхожу к НП. Там сейчас Мулев. Последний наряд. Сам напросился. Пойду, говорит, посмотрю последний раз на наше море. Я тоже пришел посмотреть на наше море. Видимость сегодня отличная. Горизонт на все стороны чист и спокоен. Штиль. Вот так бы всегда. Я устанавливаю стрелку на лимбе на отметке 290°. Именно на этом пеленге я увидел первый раз «Юсе-мару». Мулев улыбается:

— Знаете, товарищ лейтенант, кажется, разбуди меня среди ночи и скажи: «Цель», тут же без запинки доложу по литеру «Шторм».

— Пройдет полгода, — отвечаю я ему, — и все-то ты, парень, подзабудешь.

Но он возражает:

— Нет, эта наука — прочная!

— Дома-то небось ждут?

— Еще как! На второй день после свадьбы ушел. Сами понимаете…

Вот тебе и Мулев — открытая душа. А я и не знал об этом…

Вечером, после бани и ужина, я спускаюсь к морю. Меня сопровождает Матрос. Что-то он в последние дни ко мне неравнодушен — может, тоже чувствует разлуку. Начинался прилив, и с этой приливной волной, далеко заходящей в Докучаевку, шла на нерест рыба. Часть бухты у устья реки просто рябит от плавников. Над самой водой, задевая ее крылом, со сварливым криком носятся чайки, не решаясь, однако, схватить добычу. Огромные рыбины им явно не по зубам. Охваченный охотничьим азартом, Матрос повизгивает и дрожит, увлекая меня к воде. Подхожу к самому устью — вода черна от рыбьих спин, даже дна не видно. Лосось упорно, жертвенно и гордо идет на нерест, толкаемый неведомой силой инстинкта. Одержимо рвется вверх по реке, и его порыв неукротим. Особенно это заметно, когда волна откатывается назад и ему приходится бороться с сильным течением.

Матрос совсем ошалел. Вновь и вновь он бросался навстречу набегающей волне, весь исчезал в ней, а спустя какие-то мгновения вновь появлялся, уже держа в пасти рыбу. Он складывал ее у моих ног, как это привык делать, выходя с поваром на рыбалку. Но я снова и снова бросал пойманную им рыбу в воду, и та, взбив хвостом пену, опять устремлялась к реке, ни на секунду не забывая о своей цели. Наконец Матрос прервал свою охоту, сел в сторонке и стал отряхиваться. В мою сторону он не смотрел. Наверно, обиделся. А я все никак не мог оторвать глаз от этой мощи, этого массового жертвоприношения во имя продления жизни. Вскарабкавшись выше по реке, поободрав бока и изранив себя, рыба облюбует место и отмечет икру. И, слабея с каждой минутой, будет скатываться по течению вниз, пока не погибнет. А из икринок со временем проклюнутся мальки. Потом они окрепнут и уйдут в море. Будут плавать далеко-далеко от этих мест, может быть за тысячи миль, но когда настанет их черед метать икру, они обязательно придут нереститься сюда, в свою родную речку. И я подумал: «Интересно, вернусь ли я когда-нибудь сюда, на нашу Докучаевку?»

Не спится. За полночь, когда замолкает наш движок и гаснет свет, а Рогозный уходит на границу проверять наряды, я зажигаю керосиновую лампу, сажусь к столу и пишу:

Засыпаю я уже под утро, не раздеваясь, пристроившись на любимом «суворовском топчане». А просыпаюсь от прикосновения чего-то теплого и нежного. Открываю глаза — в окно заглядывает солнце. А у стола стоит Рогозный и читает мое патетическое сочинение, навеянное, должно быть, порывом и грустью расставания…

Прежде чем тронуться в путь, мы подходим к обелискам и минуту молча стоим. Я прикладываю руку к козырьку. Прощайте, Гена и Андрей! Ваша вахта бессменна. Мы идем дальше.

На берегу мы с Рогозным останавливаемся друг перед другом. Рядом Женя с Наташкой на руках, Маринка, остальные наши. Прощаемся. Через минуту мы уйдем. Надо что-то говорить, но, как назло, першит в горле и не находится подходящих слов.

Прежде чем перевалить на другую сторону «Шпиля», мы останавливаемся на его гребне и в последний раз смотрим на нашу бухту и наш «Казбек». С берега нам дружно машут, и вверх одна за другой взлетают три зеленые ракеты. Это застава приветствует нас прощальным салютом.

Знаю, начальников, как и родителей, себе не выбирают. Но, коль пришлось бы, я все равно выбрал бы Рогозного. И вообще, считаю, что в этом плане мне здорово повезло. Сейчас уже трудно себе представить, как бы все у меня сложилось, смог бы я в свои двадцать лет получить под начало заставу, повернись все по-иному и окажись на месте Рогозного другой человек.

Я уже привык, когда выпадает свободная минута, привести в порядок свои мысли, обдумать уносимое быстротечным днем. Теперь же долгая дорога, возможность помолчать сами располагали к тому. Мне тем более важно было осмыслить все, потому что отныне наши с Рогозным пути расходились и мне уже самому нужно было думать о том, как строить взаимоотношения со своим будущим замом.

Мне до сих пор непонятно, как можно конфликтовать на заставе начальнику и заместителю, двум людям, в равной мере ответственным за одно и то же дело. Мы с Рогозным успехов не делили, но мы делили поровну трудности и неудачи. И это, наверно, было главным в наших отношениях. Это не значит, что мы не спорили с ним до хрипоты, в чем-то не соглашались друг с другом. Но спор наш ни разу не перерос в личную неприязнь и не был возведен в болезненный принцип, потому что суть его всегда была проста: он желал сделать хорошо, я — лучше, или наоборот. И это при всем при том, что был я лишь зеленым лейтенантиком из училища, а Рогозный уже добрый десяток лет командовал заставой и знал толк в службе.