— Ульямиша, Завалишин, воды! Быстро! — крикнул я и снова бросился к кадке.

Дым безбожно драл глотку, нечем было дышать. Мы метались по кухне, натыкаясь друг на друга, падали и вставали, но дело свое делали. Мелькал перед глазами нелепый колпак Ульямиши…

Когда мы выбрались наконец из своего «чистилища», во дворе уже собралась вся застава. Не отошедшие еще ото сна люди, поднятые неожиданно из теплых постелей, полуодетые, а то и просто налегке, молча и недоуменно взирали вокруг. А стихия продолжала бесноваться. Земля мелко, неровно подрагивала и уходила из-под ног. И от этой дрожи внутри все обрывалось и подкатывало к горлу. С грохотом рушились где-то на берегу скалы, тихо, точно подкошенные, печально падали на противоположной сопке огромные деревья, мрачными бесформенными тенями носилось в небе воронье. Над нашим распадком зловещей протяжной нотой висел густой гул. Было такое впечатление, что где-то совсем рядом разверзлась земля. На мгновение мой взгляд выхватил из толпы бледное растерянное лицо Жени и прижатое к нему перепуганное Маринкино, и я бросился к ним не раздумывая, как на крик души…

Неожиданно разом все стихло. Будто время остановилось. Даже жутко вдруг стало от такой тишины. И в этой абсолютной тишине неправдоподобно спокойно и обыденно прозвучала реплика Рогозного:

— Концерт баллов на девять, не меньше.

Оказывается, он стоял рядом с Женей, а я в суете и волнении просто не заметил его. Голос Рогозного, точно громоотвод, разом снял с нас оцепенение. И тут словно прорвало словесную плотину — заговорили все сразу. Задымили папиросами и самокрутками. Посыпались шутки. Командир отделения Кузнецов даже разыграл короткую пантомиму, изображая, как его подчиненный Панкратенко метался в одном сапоге по казарме и с причитаниями «Дэ ж мий чебот?» разыскивал второй, в то время как тот злополучный предмет был зажат у него под мышкой. А Трофимов, собрав вокруг себя нескольких «молодых», настойчиво уверял их, что, если бы его не растолкали и не стащили насильно с постели, он бы и не подумал проснуться. Подумаешь, невидаль — землетрясение! Маринка щебетала рядом:

— Мамочка, мамочка, ты не беспокойся, я совсем не испугалась. Ну честное слово…

Пока раскуривали да дебатировали, наиболее сообразительные во главе с Мулевым сплоченными рядами двинулись в столовую. (Стихия стихией, а голод не тетка.) Они-то первыми и заметили клубы дыма над нашей казармой и подняли тревогу. На этот раз наша отлаженная в тренировках заставская машина сработала как часы. Ей бы могла позавидовать любая пожарная команда на континенте. Мы быстро приставили лестницы, вскрыли чердак, притащили со склада помпу, завели шланг в речку, и через десять минут все было кончено. Оказывается, на чердаке, несмотря на наши с Ульямишей и Завалишиным «героические» усилия, загорелась-таки в обрушенном дымоходе сажа.

Перепачканные с ног до головы, усталые, ввалились мы с Рогозным в канцелярию.

— Ну вот, кажется, и все, — сказал Николай Павлович и тяжело опустился на стул.

Но лучше бы он и не говорил этих слов. Буквально в ту же секунду дверь в канцелярию распахнулась, и наш заставский радист ефрейтор Хабибулин без всяких предисловий с порога выпалил:

Море уходило. Оно уже обнажило широкую полосу корявого илистого дна и продолжало отступать от берега. От непривычной тишины, повисшей над распадком, звенело в ушах. Как чего-то жизненно необходимого, недоставало привычных звуков — грохота прибоя, шелеста отхлынувшего наката, лениво перекатывающего гальку на берегу, гортанных криков вездесущих ворон, словом, всего того, чем обычно живет природа и мы с нею. Теперь все это куда-то попряталось, подевалось, смолкло, вымерло, сгинуло. И от этого тишина сделалась еще более зловещей. То, что сейчас происходило на моих глазах, совсем не было похоже на обычный отлив. Казалось, я был один в мире, совершенно один, где не слышно ничьих голосов, кроме моего собственного, в первозданном мире, каким его когда-то увидел человек. «И бездна нам обнажена…»

Жутко и одиноко было на этом мертвом берегу. Хотелось тут же повернуться и бежать без оглядки, куда глаза глядят. Но я пересилил себя. Теперь самое время разобраться в своих мыслях и ощущениях. «И наша жизнь стоит пред нами, как призрак, на краю земли…» Просто не знаю, как мне бороться с собственной памятью! Опять в голову пачками лезли стихи — верный признак того, что волнуюсь. Впрочем, ничего странного. Покажите мне того человека, который бы сказал: «Я ничего на свете не боюсь». Интересно, а как там у Тютчева было сначала? Я стал вспоминать и, на удивление, легко вспомнил: «Нам мнится: мир осиротелый неотразимый Рок настиг — и мы, в борьбе, природой целой покинуты на нас самих…» Покинуты? Чепуха! Во-первых, мы с Хабибулиным остались здесь сами, добровольно, а во-вторых, обреченными себя не считаем…

С той самой минуты как мы с ребятами высадились с «Балхаша» на эту землю, нас повсюду, неотступно, как тень, преследовало это округло-динамическое слово — цунами. В нем было заключено что-то напористо-тревожное и одновременно притягательно-таинственное, что нет-нет, а помимо нашей воли напоминало о себе. Мы попытались было по старой своей привычке каламбурить по этому поводу, но быстро прикусили языки, после того как в штабе нам поведали о трагедии пятьдесят второго года, когда, рожденная извержением подводного вулкана и начиненная дьявольской разрушительной силой, огромная волна начисто смыла один из островов. Кто из нас думал тогда, что совсем скоро мы окажемся с этой грозной стихией с глазу на глаз?

И вот сейчас где-то в просторах океана, со стороны Гавайев, а может, Филиппин, шла в атаку на нас эта самая волна. Надвигалась быстро и грозно, как разящий удар клинка, со скоростью реактивного лайнера, сметая все на своем пути и выбирая узкие открытые бухты, вроде нашей, чтобы сотворить свое черное дело…

Полчаса назад ушла в сопки застава. Если сейчас обернуться и посмотреть строго на юг, взяв за ориентир двуглавую вершину вулкана Руруй, то еще можно увидеть, как, закручиваясь упругой спиралью, походная колонна со всем нашим хозяйством — лошадьми, коровами, прочей живностью — поднимается в гору. Но я не хочу оборачиваться и не хочу смотреть. Нет, я не боюсь, что мне изменит выдержка и я пожалею, что настоял на своем. Просто стараюсь ни на секунду не выпускать из виду то, что происходит в открытом море, у горизонта. Это сейчас самое главное. По крайней мере, для нас с Хабибулиным… Эвакуация заставы была проведена по всем правилам и в рекордные сроки — всего за двадцать минут. Не зря мы с Рогозным так дотошно отрабатывали вводные на случай всяких тревог и чрезвычайных обстоятельств. Правда, одного обстоятельства мы все-таки не учли. Все у нас шло без паники, четко и быстро, до той самой минуты, пока не встал вопрос, как быть со связью и как быть с радистом. Дело в том, что ни одна из наших переносных раций, как выяснилось, отряд не брала — нас разделял мощный скальный «экран» в виде двуглавого Руруя. Тем не менее положение обязывало нас не прерывать связи с отрядом. Наш «Казбек» был одним из звеньев в системе оповещения по литеру «Цунами», и свернуть его работу вот так, за здоро́во живешь, мы не имели права. Мы оба хорошо понимали: если в нужный момент не сработает хотя бы одно из звеньев этой цепи, жизнь многих людей окажется под угрозой. Но нам с Рогозным было ясно и то, что рацию-стационар в сопки с собой не потащишь, как не оставишь Хабибулина в такой час на берегу одного. Выход был один: остаться здесь с радистом кому-то из нас двоих…

Море у горизонта по-прежнему было идеально ровным, а на вид кротким и безмятежным, без каких-либо явных признаков надвигавшейся катастрофы, хотя и продолжало отступать от берега. Я обернулся и мысленно прикинул, что мы с Хабибулиным успеем сделать для своего спасения, если такая необходимость все-таки возникнет. Прямо от бревенчатых стен казармы и расположенного чуть выше маленького домика радиостанции, где работал сейчас радист, круто вверх поднималась сопка, поросшая кряжистыми разлапистыми пихтами и увядшим, уже тронутым первым ночным морозцем разнотравьем. Там еле различимым пунктиром угадывалась тропа. Это ж был наш единственный шанс…