— Ничего ружье, — начал я.

— Годится, — ответил дядя.

Бородач с виду был ничего, крепкий еще мужик, да и ростом на полголовы выше меня, как раз под Стаса.

— Вы бы вернули ружье по назначению, — сказал я мирюлюбиво. — Деньги мы отдадим, вы не волнуйтесь.

— Ни к чему, — бросил дядя, не вынимая трубку изо рта.

— Что — ни к чему? — не понял Валька.

Ребята были уже рядом и обступили нас о дядей полукругом.

— Так, ни к чему. — Бородач явно переоценивал свои силы, он даже не смотрел в нашу сторону, будто мы пай-мальчики и забоимся замарать ручки.

— Нет, дядя, так не пойдет, — жестко сказал Валька. — Ружье ты нам все-таки отдай! Дареное оно потому что…

Я чувствовал, ребята уже завелись, и думал сейчас только о том, как бы предотвратить назревавший скандал. Я взял Вальку за руку.

— Ни к чему. Дело сделано. — Бородач явно продолжал испытывать наше терпение. Правда, он почувствовал угрозу в нашем сомкнутом полукруге и повернулся вполоборота, жестко сцепив руки на груди.

— Мы ценим юмор, но не настолько! — веско сказал Стас, выгибая грудь колесом и сжимая увесистые кулаки. — Замашки у тебя, дядя, какие-то, извини, не советские…

В бой вступили силы главного калибра. Дело принимало серьезный оборот.

Матросов появился вовремя. Он кинулся между Стасом и бородачом и оттеснил нас от него на безопасное расстояние. Инцидент был исчерпан. Но ненадолго. Теперь в позу уже встал Валька. Дескать, не нужны ему такие жертвы, могли бы, мол, и без ресторана обойтись, и вообще, он не Золушка, а Матросов не Рокфеллер.

Дав Вальке выговориться сполна, Матросов увлек нас в сторону и, сияя, заговорщицки сообщил: «Она согласна…»

Мы опешили.

— Ты женишься? — наконец выдавил из себя Витенька Тарантович.

— Ты очень догадлив, — заметил Димка.

— При чем тут — женишься? — сказал Матросов. — Просто Верочка согласна списаться с этой посудины и остаться здесь. Вот главное!

Мы ошарашенно молчали. В последнее время судьба расточительно баловала нас сюрпризами. Сначала Олег Петров, теперь вот Матросов. На глазах разваливался наш монолитный, сплоченный коллектив. Наши душевные муки прервал голос старпома, многократно усиленный мегафоном. Начиналась разгрузка. Описывать ее я не стану. Разгрузка как разгрузка. И высадку на берег тоже. Обычная высадка. Только земля под ногами покачивалась, как палуба «Балхаша». А потом мы мчались на перекладных в штаб отряда, подгоняемые стенаниями Матросова, который торопился вернуться на пирс. Формальности отняли совсем немного времени. Мы доложили дежурному по части о своем прибытии, заскочили в финчасть, взяли денежный аванс и устремились в обратный путь. До Южного было километров семь по отливу, но попутный транспорт, как на грех, не попадался. Матросов начал психовать. Мы все успокаивали его как могли.

Наконец нам повезло. Ехал какой-то газик. Мы голоснули, шофер остановился.

— Куда?

— На пирс.

— Порядок.

Уселись кое-как: в машине лежали чьи-то вещи. Димке места не досталось, и он уселся Стасу на колени:

— Эх, в тесноте, но зато обидно!

— Не знаю кому, — буркнул Стас.

Матросов сразу повеселел. Сжимая в руке шесть сотен аванса, наш казначей строил радужные планы:

— Братцы, мы закупим сейчас весь ресторан. Мы закатим такой пир! Мы утрем нос этому Ярошенко. А потом я ему дам чаевые. Хорошо? Нет, лучше так: мы отдаем все деньги Верочке. Пусть устроится, обживется. Верно, мальчики? Себе оставим только на обед. Скромно так, поесть…

— Опять мидий? — не удержался Димка.

— Ладно тебе, — оскорбился Матросов, — не похудеешь.

Шофер наш демонстрировал высший класс езды. Газик на предельной скорости мчался по укатанному морем песчаному отливу, ловко ускользая от настигавших его волн и вновь азартно устремляясь за ними вниз, к самой кромке воды.

— Сальто-мортале, смертельный номер! — прокомментировал очередной такой пируэт Валька.

— Курильский асфальт, — спокойно резюмировал шофер.

Когда мы подлетели к поселку и выскочили из машины, «Балхаша» на рейде уже не было. Лишь дымный след медленно таял над бухтой. Вслед за Матросовым мы бросились к пирсам. На грузовом вовсю кипела работа, пассажирский же почти опустел. Последние прибывшие пароходом пассажиры покидали его. Нашей Верочки среди них не было…

Пройдет год. Матросов будет возвращаться из Владика[2] с окружных стрелковых соревнований. Мы с ним случайно встретимся здесь, в Южном, и он мне скажет: «Да, чуть не забыл. Ты Верочку помнишь? Так вот, захожу как-то в «Золотой Рог» поужинать, смотрю — она, официанткой. Узнала меня, конечно. Глаза прячет, неловко ей… — И после паузы: — А метром там, между прочим, наш старый знакомый — Ярошенко».

Мальчишка лет десяти стоит перед нами и растерянно мнет в руках свою шапку. А мы, шестеро здоровенных дядей, недоуменно переглядываемся и смотрим на его босые ноги. В октябре босиком? Да, чудеса!

Наконец мальчишка, видимо, смекает, в чем дело, ковыряет ногой песок и снисходительно прощает нам нашу наивность:

— Это же Горячий пляж. Вы что, первый день на Курилах?

Он прав, так оно и есть — первый. Мы признаемся в этом.

— А?! — Мальчишка с интересом рассматривает нас. Особенно его привлекают золотые лейтенантские погоны.

Витенька Тарантович между тем ощупывает рукой песок под ногами и не может скрыть наивного удивления:

— Братцы, в самом деле горячий!

Несколько часов назад, когда мы примчались сюда прямо, как говорится, с корабля на бал, а точнее, за авансом, подгоняемые Матросовым и страстным желанием вырвать Верочку из грязных лап Ярошенко, нам было, конечно, не до пейзажа. А потому только теперь, мало-помалу придя в себя и успокоившись (к Матросову это не относится), мы с удивлением замечаем, что пляж действительно горячий, что из земли вокруг струится легкий белый пар и что здесь теплее, чем, скажем, на пирсе или в поселке, и что запах в этом месте какой-то специфический, с кислинкой. Словом, в нас пробуждается прежний вкус к жизни (к Матросову опять же это не относится).

А наш новый знакомый, которого зовут Коля, похоже, рад дремучей непросвещенности взрослых дядей. На правах аборигена, к тому же закончившего три класса начальной школы, он продолжает будоражить наше воображение:

— Видите трубочки на крышах домов и дымок над ними? Это — паровое отопление. А это, — продолжает он взахлеб, указывая на большое, аккуратно рубленное строение, — наша баня. Работает, между прочим, круглые сутки без перерыва. И бесплатно. Потому что топлива никакого не надо. Гейзеры. — Последнее слово он произносит с гордостью, как будто гейзеры — это его изобретение.

Мы молча киваем Коле-аборигену, славному мальчугану, а он продолжает, не давая нам опомниться:

— Хотите искупаться? — И, заметив нашу нерешительность, быстро добавляет: — Нет, не в бане. Это неинтересно. В настоящей серной ванне — хотите?

И вот мы уже покорно следуем за нашим добровольным экскурсоводом. Через весь поселок. Молча, без обычных шуток. Предупредительно так уступаем друг другу дорогу, предлагаем услуги: «Вова, давай понесу плащ-накидку», «Дима, закури «Ароматных»…». Вообще ведем мы себя поразительно покладисто, как пай-мальчики, которых водят за ручку по музею. Что-то непонятное происходит с нами. Даже глаза друг от друга отводим.

И вдруг сквозь монотонный шум прибоя и крик чаек я отчетливо начинаю слышать, как пронзительной нотой звенит в каждом из нас грусть. Грусть близкого и неотвратимого расставания. Еще вчера нам казалось, что это будет не скоро. А может, мы просто не хотели думать об этом? Мы привыкли быть вместе, нам было хорошо, и этого было довольно. И вот теперь все круто менялось в нашей жизни. Особенно остро мы это почувствовали после разговора с батей — начальником пограничного отряда.

Встретили нас в штабе радушно, жали руки, поздравляли с прибытием, спрашивали, из какого мы училища. Ходовой шуткой сделался наш первый блицвизит в финчасть за авансом. Правда, нам тут же намекнули, что в этом мы не оригинальны, многие так начинали. А потом был тот самый разговор, после которого мы поняли, что наша жизнь начинается с новой спирали, если говорить языком диалектики. Что касается самого бати, то он нам как-то сразу показался. Совсем еще молодой майор, энергичный, уверенный в себе, с внешностью и манерами профессионального военного, которого иначе как в форме и представить себе трудно, он производил впечатление человека знающего и строгого, но не педанта. И звали его, разумеется, Василием Ивановичем, что тоже нас нисколько не удивило.