— Девушка, сколько у вас билетов? — спрашивает Володька у кассирши.

— А сколько вам надо? — кокетливо отвечает та.

— Все.

— ?!

— Ну так что? — торопит Матросов.

— Здесь триста, — понизив голос до шепота, отвечает кассирша и показывает нам пачку билетов.

— Берем, — говорит Матросов и расплачивается наличными.

Когда появляется наша отставшая троица, на окошке кассы уже красуется лаконичная надпись: «Билетов нет».

— Что будем делать? — спрашивает Стас.

— Есть тут у меня один лишний, — пресным голосом вещает Матросов и лезет в карман.

— Давай сюда, — улыбается Стас и протягивает руку.

Матросов прячет билет за спину.

— Пятьдесят копеек, — канючит он.

Стас отсчитывает мелочь и уверенной поступью новоиспеченного начальника направляется к дверям танцзала. Когда он скрывается в бурлящем потоке танцующих, Матросов, повысив голос до металлического звона, объявляет:

— Уважаемые товарищи! В честь нашего сюда прибытия танцы объявляются бесплатными. Прошу. — Он делает широкий жест рукой и протягивает контролерше пухлую пачку входных билетов.

Под взрыв всеобщего ликования мы протискиваемся в зал…

Возвращаемся мы поздно. Вовсю, полным своим светом, сияет луна. С бухты доносится скрип лебедок и зычное покрикивание: «Вира! Майна!» Работа там в самом разгаре.

— Мелкие пижоны, — бурчит Стас. — Откуда у вас такие купеческие замашки? Ну, Матросов — ладно, а от тебя, Андрей, я не ожидал.

— Нельзя и подурачиться раз в году, — говорит Володька. — Скучный ты человек, Стас. С тобой неинтересно.

— Не умничай! — давит авторитетом Стас.

— А ты не переживай, — не сдается Матросов. — Денег мы с тебя не возьмем.

— А я тебя и спрашивать не буду, — говорит Стас и поворачивается ко мне. — Сколько там с меня причитается, философ?

— Вот и отлично, — резюмирует Димка нашу мировую и довольно шустро для своей, комплекции взбирается на обглоданный океаном остов старой, выброшенной на берег посудины. Приняв скульптурную позу, он декламирует:

Пять дней пролетают незаметно, как один счастливый миг, о котором нам вспоминать и вспоминать теперь целый, год. Учебные занятия завершились вчера ночными стрельбами. Здесь нас всех переплюнул Матросов. И немудрено — у него первый разряд. Его включили в команду, и, не возвращаясь к себе, он поедет на стрелковые соревнования во Владивосток. Мы же завтра разъедемся по своим заставам. А сегодня после обеда — итоговое совещание. Сейчас еще есть время, и мы, не зная куда себя деть, торчим в общежитии. Неожиданно в казарме появляется помдеж по части и с порока громко выкрикивает:

— Лейтенанта Дмитриева в штаб, к начальнику отряда!

Я машинально вскакиваю и одергиваю на себе форму.

— В чем дело? — спрашивает Стас.

Я пожимаю плечами и выхожу. Я сам теряюсь в догадках…

Батя сидит в конце длинного, просторного кабинета. Успеваю заметить, что за год он почти не изменился — подтянутый, молодцеватый. Я делаю полных четыре шага и четко докладываю.

— Садись, — указывает он на стул.

Я сажусь. Он внимательно меня осматривает, словно оценивает.

— Выглядишь ничего. Говорят, хорошо плаваешь?

— Второй разряд, — отвечаю. «К чему это он клонит?»

— Ну вот и расскажи, — говорит он, — как это ты японца из бухты выгнал.

Вот оно в чем дело! Все понятно.

— А что рассказывать, товарищ подполковник? Вы же все знаете…

— А ты думал! Хорош бы я был начальник отряда» если бы не знал, что делается у меня на заставах! Так что не стесняйся, давай выкладывай.

Я рассказываю все как было.

Он внимательно, не перебивая, слушает, лишь изредка уточняет детали.

— Так просто взял и поплыл? — вдруг засмеялся он.

— Так просто.

— Личный состав, конечно, «ура» кричал?

— Да.

— Герой! — Батя улыбается и качает головой. — А ты понимаешь, Дмитриев, чем могло все обернуться? — Улыбка сбегает с его лица, и взгляд его серых проницательных глаз делается твердым и строгим.

— Так точно. Понимаю.

— Ну так что прикажешь с тобой делать?

Я молчу. Потом говорю:

— Заслужил — наказывайте!

— Ну, ладно. Иди. На совещание опоздаешь.

На совещании мы сидим все вместе, во втором ряду. Справа от меня Стас, слева — Матросов. Выступает батя. Умеет он все-таки говорить, хотя речь, казалось бы, о самых обыкновенных вещах — службе, боевой подготовке, дисциплине. Находит он такой поворот, ракурс, точку зрения, откуда все эти наши проблемы видятся совсем по-другому, иначе, масштабнее, что ли. И сам ты невольно чувствуешь себя значительной, ответственной и очень нужной для страны личностью. В этом, наверное, и заключается талант командира.

Неожиданно батя заговорил о случае с «Юсе-мару». Я внутренне весь сжался. Лицо и уши, чувствую, запылали — а думал, что отвык краснеть. Сердце заколотилось как сумасшедшее. Я оглянулся по сторонам, не слышат ли Матросов и Стас его ударов.

— …Формально этот офицер (фамилию мою батя не упомянул ни разу) инструкции не нарушал. Но он действовал с большим риском для своей жизни и тем самым создавал чреватую последствиями обстановку. Единственное, что его в какой-то степени оправдывает, это — стремление поддержать высокий моральный и боевой дух своих подчиненных. Ошибку свою, надеюсь, он осознал. А вообще, не могу не признать, что действовал он в сложившейся ситуации находчиво, решительно и смело…

— О ком это? — спросил у меня Стас.

— Кто такой? — перекатывалось по рядам.

Я молча пожал плечами.

Нашему соседу — Паше Иванову присвоили капитана. Всякие такие новости Рогозный почему-то всегда узнает первым, хотя, казалось бы, наше зависимое из-за бесконечных перебоев связи положение начисто исключает такую возможность. Но факт остается фактом.

— Давай звони Паше, — говорит Рогозный, — обрадуй его.

— Почему не ты? — удивляюсь я, зная, что такие вещи он любит и преподнести умеет.

— Мне он не поверит, — улыбается Рогозный. — Ты же знаешь…

И то верно. Рогозный уже трижды разыгрывал Иванова. Тот трижды приходил на стык, приносил почту, новый фильм и даже дефицитное шампанское и всякий раз уходил ни с чем — в прямом и переносном смысле. Теперь-то он не поверит, это точно.

Звоню, вызываю «Эльбрус». Паша на проводе. Отвечает самолично, называется старшим лейтенантом, значит, еще не в курсе.

— Паша, привет! От имени и по поручению… — торжественно начинаю я.

— Не валяй дурака! Знаю я ваши с Рогозным штучки. — Паша говорит с акцентом, а когда волнуется или сердится, это особенно заметно.

— Паша, послушай, на этот раз железно… — пытаюсь я его убедить.

— Зелезно, зелезно, — бурчит Паша. — Кончай трепаться!

— Паша, подожди, не вешай трубку… Бросил…

— Чудак, — говорит Рогозный. — Фома неверующий.

Вечером Паша звонит нам сам.

— Приходите завтра на стык, — приглашает он нас с Рогозным. — С меня калым.

Рогозный берет параллельную трубку.

— Мы не можем, — говорит он. — Мы заняты. — И подмигивает мне.

— Очень прошу, — просит Паша. — У меня радость.

— Просит, — говорит мне Рогозный, прикрывая трубку рукой. — У него радость.

— А новый фильм будет? — спрашивает он у Иванова.

— Будет, будет! — обещает Паша. — И фильм, и почта, и еще кое-что. — Он теперь на все согласен, только бы нас заполучить.

— Ладно, — с солидностью в голосе отвечает Рогозный. — Мы подумаем… А что, — говорит он, положив трубку, — может, нам действительно махнуть на фланг? Поздравим человека…

Но, к большому Пашиному огорчению, нашим планам не суждено сбыться. Ночью на мое имя приходит радиограмма. Вернувшись под утро с границы, я нахожу ее у себя на столе.