Сказать, что эта новость сразила меня, как гром, значит, ничего не сказать. Было такое ощущение, что я на полном скаку — в галопе — вылетел вдруг из седла и никак не могу в себя прийти. То, что было изложено в двух строчках радиограммы, не втискивалось в мое сознание, я отказывался этому верить, хотя подпись Стаса, а главное, его стиль не оставляли места для сомнений. Надо было что-то предпринимать, действовать, а я не мог пошевелить даже пальцем. Так и сидел в куртке, в фуражке, при оружии. В этом шоковом состоянии и застал меня Рогозный, войдя утром в канцелярию. Наверно, у меня был очень красноречивый вид, потому; что он сразу с порога спросил:

— Что стряслось?

Я молча протянул ему бланк радиограммы.

— Надо идти! — сказал он, пробежав глазами содержание.

— Надо, — согласился я. А как это сделать? Этого я не произнес вслух, только подумал, но и без того было ясно, что нужен был предлог для вызова в отряд, откуда я вернулся буквально накануне.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал Рогозный. — Собирайся!

Полдня они с Малецким кропали всякие акты по вещевому, пищевому и фуражному довольствию, что-то там списывали, что-то оприходовали. Короче, формальность была соблюдена, и «добро» на выход я получил.

Выходим мы уже под вечер. Со мной Мулев и Зрайченко. Время, конечно, не самое удачное, но выбирать не приходится. К тому же Паша уже приготовил мне лошадку, а в двадцати километрах от «Эльбруса» подворачивалась неплохая оказия — из залива Круглого шел рыбацкий вельбот до самого райцентра. Такой возможностью надо было дорожить.

Погода мерзкая. Уже неделю хлещет дождь, все вокруг заволокло туманом, сильно штормит. Чувствую, сегодня нам придется выложиться на всю железку. Еще на заставе предупреждаю об этом Мулева и Зрайченко, оставляя им право выбора. Мулев только отшучивается:

— Солдат терпит столько, сколько может. А потом еще столько, сколько надо…

На душе у меня скверно. Так скверно, как может быть только у человека, который чувствует за собой вину за случившееся. А такая мысль меня не покидает. Всецело занятый своими душевными переживаниями, я совершенно не думал о том, что то же самое могло случиться и с любым другим из нас, исключая разве Стаса. А ведь всякий раз, когда я вспоминал ребят, мне становилось тревожно за Вальку. Больше того, когда на сборах Новиков так обтекаемо и неопределенно высказался о нем и его настроении, я почувствовал: с Альзобой что-то неладно. Почувствовал, но почему-то не забил тревогу. Вот за это я и казнил себя сейчас…

На «Нелюдимом» первая закавыка — непропуски, которые как барьеры на стометровке. Штурмуем их один за другим. Пока все удачно. Опыт все-таки великая вещь.

«Осыпи» встречают нас камнепадом. Подмываемая сильной штормовой волной, гора с жутким грохотом сползает вниз, осыпая, словно шрапнелью, все вокруг. Что делать? Это не узенькая полосочка, которую — зажмурь глаза — и проскочишь, а как-никак 800 метров опасности и расчета на авось. Могу ли я так рисковать людьми?.. Но там, в отряде, Валька, мой друг, мой товарищ, которому я обязан чем-то помочь!

— Мулев и вы, Зрайченко, возвращайтесь на заставу, — говорю я. — Как только я переберусь на ту сторону «Осыпей», поворачивайте обратно… — Мне неприятно говорить им эти слова, но и поступить по-другому я не могу.

Они молчат и как-то очень странно на меня смотрят, и выглядит это, наверное, со стороны таким образом, будто я отказываю им не в праве на риск, а в чем-то легком и приятном. Эта пауза для меня тягостна, и я отвожу взгляд в сторону.

— Товарищ лейтенант, — наконец говорит Мулев, — одному идти опасно. Уж если рисковать, то всем вместе. Так верней.

— Он дело говорят, — весомо добавляет Зрайченко. — Одному никак нельзя.

«Милые мои ребята, — думаю я, — все ею верно, но рисковать нами ради хотя и важного, но личного дела я не имею права». Я колеблюсь.

— У меня есть идея, — говорит Зрайченко. — Вот смотрите, надо подняться чуть вверх, где проходит наша воздушка, и идти по кромке вон того гребня. В случае чего он немного прикроет.

Я долго смотрю на тот едва заметный гребень, который может нас прикрыть, и нехотя соглашаюсь. Другого выхода лет.

Мы карабкаемся вверх, пока еще ничем не рискуя, но рядом, в десятке метров, творится что-то страшное. Огромных размеров валуны то и дело срываются вниз, увлекая за собой целые потоки щебня и мелких осколков. Наконец мы выходим на исходную точку, чуть рассредоточиваемся и начинаем движение. Где перебежками, где осторожным шагом, а то и пережидая. И ни на мгновение не спускаем взгляда с вершины «Осыпей», то и дело предупреждая друг друга об опасности.

— Мулев, внимание!.. Товарищ лейтенант, у вас впереди!.. Все вместе — короткий брелочек! — Это корректирует наши действия Зрайченко, который замыкает движение.

Мы продвигаемся но кромке того самого гребешка, вдоль которого проходит линия связи, готовые в любой момент упасть, вжаться в его спасительный выступ. Бедные столбики нашей воздушки! Израненные и искалеченные камнями, они как солдаты в атаке. Два или три из них срубило под самое основание. Я наклоняюсь, чтобы освободить провод, который расперло в натяг, как струну, и на какое-то мгновение теряю из виду грохочущую гору. И тут же слышу тревожный крик Зрайченко:

— Товарищ лейтенант, на вас!

Я рванулся в сторону, но чересчур поспешно. Нога цепляется за провод, и я падаю. Вижу, как Мулев и Зрайченко бросаются наперерез грохочущему потоку, несущемуся прямо на меня, и кричу в полную мощь своего голоса:

— Ложись! Приказываю!

Успеваю еще заметить, как они падают, словно подкошенные моим криком, и закрываю руками голову. Со свистом проносится надо мной каменный дождь. Получаю два-три чувствительных удара по рукам и в бок, но это не страшно, главное — жив. С тревогой смотрю: как там мои?

— Пронесло, — поднимает голову Зрайченко.

— И страх прошел, как бы только не ушел. — Это Мулев копирует Семена. У него еще хватает духа шутить!

Мы бежали, падали, вставали, снова бежали и снова падали. И все это на пределе нервов и человеческих сил. И хотя ощущение опасности и риска как-то во мне со временем притупилось и уже не проявлялось так остро всякий раз, когда я падал и вжимался в мокрые холодные камни, все-таки одна навязчивая мысль не давала мне покоя весь остаток пути по «Осыпям»: «Что будет с Валькой, если мы не дойдем?» Как будто выжить, спастись было не главным в этой адской ситуации.

Два раза в час во всем Мировом океане радисты прерывают любые самые важные разговоры. В эти минуты молчания могут выйти в эфир только те, кто терпит бедствие. Если бы Валька смог настроиться сейчас на эту волну, он бы наверняка услышал, там, в отряде, наш отчаянный коллективный SOS, подчиняясь которому я заставляю себя идти вперед. И если я все-таки не дойду, мне хочется, по крайней мере, чтобы он знал, что мы сделали для него все возможное…

В полночь, уставшие и измученные, мы появляемся на «Эльбрусе».

— Быстрей, быстрей! — торопит меня Иванов. — Вельбот я задержал.

Я сажусь на коня, и мы трогаем. Я даже не успеваю поздравить Пашу со званием…

Первый, кого я встречаю в отряде, — Абрамян.

— Что с тобой, парень? Ты что-то какой-то не такой? — спрашивает он, едва завидев меня.

В двух словах объясняю, в чем дело. Он качает головой и с сочувствием говорит:

— Бывает, Андрей, ломаются и крепкие парни, как на морозе железо. Бывает, и просто скисают, это хлюпики, этих не жалко. А за вашего надо бороться! Так что — ни пуха…

Вальку я нахожу в гостинице. Той самой, где мы останавливались год назад, высадившись с «Балхаша». Правильно все-таки говорят, что глаза — зеркало души. Я увидел Валькины глаза и сразу понял: все правда. До последней минуты у меня теплилась надежда, что все это — нелепая ошибка, недоразумение, дурной сон, наконец. Теперь и ее не стало. Увидев меня, он улыбнулся, но улыбка получилась какой-то вымученной и жалкой. Он держал в руках свою гитару, и его блондинистый чуб легкой волной свешивался над ней.