— Пока приглядываюсь, — уклончиво ответил Земцев и поднялся. — Ну, я двину, Боря. Время!

— Я понимаю.

— Здорово ты мне помог, честно, ты уж прости…

— Слушай, Земцев… — сказал Логунов с укоризной.

— Ухожу, ухожу…

Весь обратный путь Земцев думал о Ямомото Тосими. Ну и фрукт этот хозяин «Дзуйсё-мару»! Имея две личные шхуны и трехчетвертную долю в компании, плавать простым масленщиком, помощником моториста, копаться в грязи и шуме! Что его толкнуло на это? Какие причины? Неужели жалкие гроши масленщика, заработанные у себя же самого? Вряд ли. Насколько известно Земцеву, другие из его касты предпочитают в море не выходить, спокойно, не рискуя, дожидаются себе на берегу, передоверив этот самый риск и тяжкий пот рыбака сендо и команде. Этот же рискует сам. Что им движет? Жадность, алчность? Боязнь, что проплывает мимо его прожорливого рта какой-нибудь жалкий кусок улова? Может, такой и отдаст свою дочь за простого рыбака, за того же Мияко Хираси, но сделает это по расчету, чтобы со временем превратить парня в послушного шкипера и, имея своего человека, уже не рисковать самому, пусть рискует он, водит шхуны в советские воды, берет незаконный улов. Правда, одну из них — «Дзуйсё-мару» никто уже никуда не поведет. Будет она гнить здесь или в соседней бухте Горобец, конфискованная как орудие преступления. Конечно, если он, Земцев, сумеет раскрыть сговор между командой и хозяином. Нет, таким, как Ямомото Тосими, ничего не докажешь. Взывать к их совести бесполезно. Они будут молчать.

И все же Земцев был доволен. В его жестком лимите времени образовался маленький резерв. Он не будет напрасно тратить время на этих троих: сендо, хозяина и влюбленного матроса. Они все равно ничего не скажут, на то у каждого свои причины: у хозяина — чтобы не лишиться шхуны; у сендо — чтобы не сесть на скамью подсудимых; у матроса Хираси — чтобы не потерять свою Ёсико. Да и перед Борисом совесть у него чиста: все-таки не напрасно заставил больного человека корпеть над каракулями.

Ямомото Тосими запирался долго.

Легенду свою он заучил неплохо.

Земцев перерыл все свои записи, в том числе и папку «Четыре С», но фамилии масленщика Вакамацу Ёити, под которой скрывался хозяин шхуны, не обнаружил. В конце концов, такого человека могло и не существовать в природе, документы можно просто сфабриковать. Для таких, как Ямомото, это, видимо, нетрудно. Тогда Земцев показал ему фотографию дочери Ёсико, найденную в его личных вещах, и рядом с ней положил такую же из дневника Хираси. Заодно показал и дневник, где, по наивности, Хираси называл своего босса то настоящим именем, то вымышленным. Припертый фактами, Ямомото сдался.

— Это мое личное дело, под какой фамилией плавать на своем судне, это вопрос деликатный, тем более Вакамацу Ёити — имя моего покойного двоюродного брата. — И тут же Ямомото, к которому уже вернулась хозяйская осанка и уверенность, пригрозил: — У вас нет улик. Вы задержали нас незаконно, мы ловили в нейтральных водах. Если вы нас не выпустите через двадцать четыре часа, я вам обещаю большие неприятности. У меня есть влиятельные знакомые, я был представлен самому губернатору…

«Законы нашего судопроизводства он знает хорошо, — отметил про себя Земцев, — а этим заявлением, пожалуй, выдал себя с головой. Теперь я почти на сто процентов уверен, что они все-таки сумели воспользоваться рацией… Что ответить ему? И стоит ли вообще отвечать?»

Сколько их прошло здесь за эти годы! Перед ним, перед майором Середкиным и перед теми, кто был до них. А тактика осталась прежней: сначала запирательства, потом угрозы, а в конце — угодливая поза и подобострастные улыбки.

Помнится, один даже цитировал Ленина, называл себя бедным пролетарием, а вернулся к себе на Хоккайдо — и в интервью на телевидении публично утверждал, что русские принудили его дать необъективные показания.

Двое других — сендо Кобаяси из Раусу и сендо Хома Кодзи — были большими друзьями, даже породнились семьями, а когда так случилось, что оба попались в наших водах, то на допросах топили друг дружку без зазрения совести, только бы выкрутиться самому.

Известные братья Такахаси поставили своего рода эксперимент в своих разбойничьих делах. Зная, что от пограничников все равно не уйти, они плавали по очереди: один отсиживает у нас срок, другой плавает, потом этот отсиживает, а освобожденный плавает. Так им было легче устроить жизнь семей при потере, так сказать, единственного кормильца.

А как по-пиратски вела себя эта публика в море при задержании! Шли на всякие каверзы. Неожиданно подставляли шхуну под пограничный корабль во время преследования или специально гнали в наши воды едва державшуюся на плаву старую шхуну, чтобы после задержания получить за нее солидную страховку. А если их выгоняли, лезли снова и снова, топили сети, полные лосося или другой ценной рыбы, порядки, полные крабов, обрубали тралы. Все это, конечно, гибло: тонны, тысячи тонн ценнейших морепродуктов. Они не столько воровали, сколько губили. Натура хозяев-хищников проявлялась здесь наиболее зловеще.

Обо всем этом следовало бы напомнить Ямомото в ответ на его угрозу, но Земцев не стал этого делать. «Зачем взывать к совести, когда она спит?» — вспомнил он японскую пословицу.

— Увести! — приказал он часовому. А когда Ямомото был уже в дверях, сказал ему: — В любом случае вас будут судить, за сговор или по показанию свидетелей. Но, учтите, за сговор вы получите больше. Советую подумать.

Ямомото ничего не ответил.

Необходимость в этом разговоре возникла у Земцева неожиданно. Мелькнула вдруг соблазнительная мысль: если бы Ямомото не сознался, был бы прецедент задержать шхуну до выяснения подлинной личности этого человека и тем самым выиграть время. Но Ямомото, словно почувствовав подвох, сознался, и все осталось на прежних местах. Но кое-что он у него все-таки выудил. Ну что ж, двинемся дальше.

Земцев откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. Хорошо была видна вся бухта. Одно за другим ее покидали суда. Море властно звало людей, там их ждала работа, по которой они, видно, истосковались за две недели бездействия. Земцев с удовольствием ушел бы сейчас с ними. Он любил море. Пожалуй, поздно он его узнал и полюбил. В Бердичеве моря не было, а когда родители переехали во Владивосток, Дмитрий уже был взрослым. Случись это раньше, наверняка бы связал свою судьбу с морем. В душе он немного завидовал своему другу Ковалеву, другим ребятам из морской пограничной части. Ему нравился флотский порядок, исполненный какого-то особого шика и в то же время очень демократичный. Земцев всегда с удовольствием шел на корабль, этот кусочек цивилизованного мира. «Кусочек нашего Питера», — как говорил Ковалев.

Наверное, у каждого из нас есть свой «кусочек Питера» — то место в жизни, мимо которого мы не имеем права пройти. Земцев вернулся в армию, когда ему было двадцать девять. Это сейчас, задним числом, он понимал, что не мог не вернуться, что его место здесь. А ведь тогда все было далеко не так ясно. А друзьям и близким — просто непонятно. Стоило ли корпеть шесть лет в университете, да еще совмещать это с работой на заводе, чтобы потом вдруг решиться на крутой поворот в судьбе, начать все сначала! Нашлись среди его друзей и такие, кто даже усомнился в нем. Они считали, что в армию возвращаются или остаются там на сверхсрочную службу лишь те, кто не уверен в себе, кому мало что светит на гражданке. Эту точку зрения Земцев отвергал категорически. Армия не дом отдыха, и просто так, за здорово живешь, никто здесь служить не будет. Одни привыкают к жесткому распорядку, к дисциплине — это соответствует их душевной организации, без этого они не мыслят своей жизни; других привлекает форма, возможность командовать, учить подчиненных — это тоже основание (в конце концов какой же солдат не мечтает стать генералом!); третьи — есть и такие, — которым не столько важно командовать, сколько подчиняться. Да мало ли причин, в силу которых человек решается связать свою жизнь с армией! Лично Земцева отношения людей в армии всегда привлекали своей четкой определенностью: здесь все, от рядового до командира, на виду. Ловкачам, лодырям в армии делать нечего. Цена твоему труду — дырка в мишени, секунды на часах, запеленгованная цель, перехваченный сигнал и так далее, то есть всегда и во всем конкретный результат. То, что ты можешь, то можешь наверняка, а чего не можешь — извините, это тоже всем видно сразу.