— Зачем же бить лежачего? — возражал Земцев. — Это не по совести.

— А они по совести лезут в наши воды, грабят шельфовые поля, ставят сети на путях миграции лосося? Это по совести?

— Вот и объяснить им надо, — стоял на своем Земцев. — Это тоже наша задача. Переубедить. А не просто осудить человека…

— Психолог, — махнули на него рукой. — Праведник.

«Праведник». Земцев уже и не помнил, как давно кличка эта утвердилась за его отцом. Только в их доме никогда не переводился народ. Шли к отцу посоветоваться, поговорить, излить, как говорится, душу. Мать, бывало, ворчала незлобно:

— Праведник ты, Алексей. Ей-богу, праведник. Попом тебе следовало быть, а не на заводе работать…

— Я ж партийный, Дуся, — смеялся отец, ничуть не обижаясь.

— Ну, тогда судьей или прокурором, — не унималась мать.

— Какой из меня прокурор! Просто людям доброе слово хочется услышать.

— Бать, а ты что ж, всегда только доброе людям говоришь? — рискнул как-то спросить Дима. — Выходит, ты вроде той бабки, которая словом заговаривает. Так это же обман…

Отец ответил не сразу, только лицом помрачнел.

— Вырос ты, Дмитрий, и потому вот что я тебе скажу. В жизни, братец ты мой, всякое бывает: и доброе, и худое. Но про худое тоже надо уметь сказать так, чтоб человек руки не опустил, не сломался, не наделал глупостей. Это корить принято злом, а врачевать надобно добром… Вот так-то, сын мой…

…В комнате было тихо.

Абэ Тэруо корпел над объяснительной.

Земцев листал «Четыре С».

Массивные морские часы на стене безжалостно отсчитывали время.

Земцев перевел взгляд на японца. Кое-что Абэ Тэруо уже утаил от него. Он упомянул только об одной судимости, а у него их три. Причем каждый раз освобождался досрочно, по амнистии. «Посмотрим, что он еще там сочинит», — размышлял Земцев.

Зазвонил телефон.

— Поселок. Соединяю, — сказал дежурный. И тотчас в трубке послышался знакомый голос. Звонил Заварушкин.

— Земцев Дмитрий Алексеевич? Вас беспокоит доктор Заварушкин.

— Валера, к чему формальности?

— Наш общий друг Боря желает вас срочно видеть для конфиденциального разговора и, насколько я понимаю, весьма важного сообщения, имеющего пролить свет…

— Как он себя чувствует? — перебил Земцев.

— Он на высоте. Температура тридцать семь и восемь, пульс восемьдесят, хвост морковкой.

— Ну ты и напугал меня, Валера! — Земцев облегченно вздохнул. — Вот что! Передайте нашему общему другу Боре, — тут он подстроился под интонацию Заварушкина, — что я буду у него ровно через час.

— Вас по́нято.

Дежурный дал отбой.

Ловко лавируя среди огромных, невзрачных на вид сухогрузов, неуклюжих плавбаз, траулеров, сейнеров, буксиров — всего, что скопилось в бухте Крабовой за две недели, пока свирепствовал тайфун, шхунишка быстро приближала Земцева к поселку.

«Любопытная получается штука, — думал он, вспоминая растерянное лицо сендо. — Как только этой публике становится ясно, что о ней кое-что известно, спесь с них слетает, как с ноги растоптанный сапог».

К прежнему своему объяснению Абэ Тэруо существенного ничего не прибавил, разве что состав своей семьи. Правда, он забыл возраст матери, в первый раз сказал — 58, во второй — 59, и в обоих ошибся. Пришлось Земцеву напомнить. Заодно и о трех судимостях. После этого и случилась та немая сцена, о которой он теперь вспомнил. Земцев не строил иллюзий. Это была еще не победа, не полпобеды и даже не четверть ее. Все только начиналось. И начинать-то надо было, пожалуй, не с того конца. Но очень уж хотелось заронить сомнение в душу увертливого шкипера, лишить его покоя. Авось это подтолкнет того на какой-нибудь ответный ход. Тут вопрос стоит ребром: у кого первого не выдержат нервы — у шкипера или у дознавателя. Раунд — 24 часа.

Борис ждал его с нетерпением. Он едва не выпрыгнул из своей белоснежной стерильной колыбели, — во всяком случае, у него было такое намерение.

— Привет, Дима! Ну, старик, нюх у тебя прямо пинкертоновский! — В руках Борис держал дневник Мияко Хираси. — Присядь сюда.

Земцев пристроился на краешек табурета. Борис продолжал:

— Все это, конечно, ужасная сентиментальность, Восемнадцатый век. Карамзин, «Бедная Лиза». Я читал и рыдал. Но это к слову. А главное, старик, почему и посмел оторвать тебя от государственных дел, заключается в том, что этот самый малый, Мияко Хираси, автор дневника, по уши влюблен в дочь хозяина шхуны Ямомото Тосими, и, если не обманывает моя жалкая интуиция, не без взаимности…

Земцев терпеливо ждал. Он был уверен, что Логунов не стал бы отрывать его от дел из-за такого пустяка, к тому же не имеющего существенного значения для дознания.

— И уж самое интересное, — продолжал Борис, сделав внушительную паузу, — что хозяин шхуны, владелец компании «Нэмуро кандзумэ кабусики кайся» Ямомото Тосими, и масленщик «Дзуйсё-мару» Вакамацу Ёити — одно и то же лицо.

— Как?! — вырвалось у Земцева.

Борис был явно доволен эффектом.

— Очень просто. Под чужой фамилией, по чужим документам. Представляешь, он работает на самого себя и сам же выплачивает себе зарплату, причем наверняка обсчитывает! — Лицо Бориса скорчилось в гримасе, он изо всех сил боролся со смехом, а отдышавшись, спросил: — Дима, почему ты не смеешься? Это же современный японский юмор. Прямо на шестнадцатую страницу «Литературки». Ей-богу, у меня чуть шов не разошелся…

Земцев молчал. Его не столько поразило то обстоятельство, что хозяин работал у себя на шхуне простым масленщиком — нечто подобное уже было описано Середкиным, да и ему раза два за четыре года попадались хозяева, правда, те были шкиперами, — он думал сейчас о том, что сам факт присутствия хозяина на задержанной шхуне придавал настоящему делу совершенно иную окраску. Ему вдруг стало понятно то упорство, с которым команда отказывалась от показаний. Эти люди боялись скомпрометировать себя в глазах Ямомото и, стало быть, потерять перспективу работать у него когда-нибудь. Они не могли не думать о своем будущем. И их, конечно, можно понять — почти у каждого семья, дети. Так что еще не известно, поможет ли это дознанию или, наоборот, встанет непреодолимым препятствием на его пути. Все это быстро прокрутилось в голове Земцева, пока Логунов развивал свою мысль о современном японском юморе.

— И еще, — Борис решил сегодня удивлять друга до конца, — этот скромный влюбленный юноша вел такую бухгалтерию, что только подставь координаты — и получится ясная картина промысла, начиная с мая. Можно сказать, второй промысловый журнал…

Земцев перелистал дневник. Среди записей, стихов и набросков он заметил колонки цифр. Цифры повторялись в определенной периодичности. Он прикинул: один промысловый рейс «Дзуйсё-мару» составлял три дня. Именно с такой цикличностью и повторялись цифровые записи. 7 июля, например, они взяли четырьмя порядками камчатского краба — 390 штук, волосатика — 2140, королевского — 90. Итого: приблизительно 1 тонна 100 килограммов. И так далее. И так был учтен каждый удачный промысловый рейс. Действительно, настоящий промысловый журнал, только не хватает координат.

— Да, это уже кое-что, — рассуждал Земцев. — Улики, правда, даже не косвенные, но зацепка есть.

— Одного только не пойму, — сказал раздумчиво Борис. — Зачем ему это надо?

— Что? — не понял Земцев.

— Среди любовных излияний вдруг эта бухгалтерия.

— Боря, это так просто: парень привыкает быть хозяином. Ты же сам сказал, что у него не без взаимности.

Они помолчали, думая каждый о своем.

— Ну как твой сендо? Ту же песню поет, мотив еще не сменил?

— Ничего, немного сбил с него спесь. На первый случай предложил задачку на два действия: насчет его трех судимостей и возраста матери, — сынок долго путал. Пришлось напомнить.

— «Четыре С» в действии, — улыбнулся Борис.

— Теперь подкину задачку на четыре действия, — Земцев похлопал по дневнику, — потом пойдут дроби…

— Узнаю почерк. Но все это пока чистая математика. А психология как?