В тот вечер, когда ему взыскание объявили, подошел старшина к нему и говорит:

— Эх, Грибков, Грибков, разве ж я тебя так учил? Что зря молотить руками, как мельница? В такой драке нужен один хороший удар — и никакого шума, а ты… А вообще правильно сделал, что за девушку заступился. Таких гадов давить надо, чтобы не размножались…

С тех пор Грибков обозревает поселок только в бинокль, когда несет службу часового пирса. Правда, была у них с Ёлкой еще одна встреча. Только о ней никто не знает, ни одна душа, кроме старшего лейтенанта Земцева. Случилось это уже после того, как майор ему взыскание объявил. Как-то старший лейтенант Земцев собрался в поселок и взял его сопровождающим. Переправились они на «Улитке» (это так шхунишку его называют) на ту сторону, старший лейтенант по делам пошел, а его на пирсе оставил дожидаться. «Увидеть бы ее хоть издали», — только подумал, глядь — она с подружками идет. Заметила его, подошла.

— Что не показываешься? Может, я скучаю.

— Служба, — отвечает он.

— А я скоро уезжаю. Вот кончится сайра, и пожелаешь попутного мне ветра, — говорит вроде беспечно, а глаза что-то грустные-грустные.

— Я думал, ты надолго.

— Разве здесь долго выдержишь?

— Другие выдерживают, и ничего. Наш старший лейтенант Земцев, например, майор…

— У них служба. А так бы бежали без оглядки.

— Нет, старший лейтенант не убежал бы. Он сюда сам приехал. По собственному желанию. Он человек, понимаешь?

— Тем более. Разве человеку здесь место?

— А ты знаешь, между прочим, Курилы ведь не от слова «куриться» произошли, не потому, что вулканов много, а от слова «кур», что по-айнски «человек» означает. Люди здесь такие жили — айны. Стало быть, острова эти человеческие. Я бы так и на карте написал: Курильские острова, а в скобках — человеческие. Кстати, наш остров тоже двойное название имеет…

— Слушай, Коля, а я и не подозревала, что ты такой грамотный.

— Да я здесь ни при чем. Старший лейтенант Земцев нам рассказывал на занятиях. Он все знает об островах.

— Это длинный такой, в кожаной куртке?

— Он самый.

— Ничего из себя.

— Ничего? Много ты понимаешь! Он японский самостоятельно выучил. И вообще человек что надо!

— Ну ладно, с твоим старшим лейтенантом все ясно. А может, мне больше охота в тебе разобраться, что ты за человек? Что мы все о других да о других!

— Вот и разбирайся, — ответил он. — Только, наверное, не придется…

— Что так? — Лицо ее вдруг стало серьезным, и в глазах зажглась тревога. А глаза у нее красивые, он только сейчас рассмотрел.

— Ты скоро уезжаешь, а мне взыскание объявили. Неувольнение до конца путины.

— За что? — спросила она и взяла его за руку.

Ответить он не успел: к ним подходил старший лейтенант Земцев…

Смена Грибкову досталась утренняя, самая беспокойная. Сегодняшний его наряд в общем-то нетрудный. Правда, наблюдательности требует, внимания. Отвлекаться здесь нельзя — можешь запросто упустить какую-нибудь мелочь, а потом эта самая мелочь загубит все дознание. Ну а главное — смотри в оба. И затылком, как учил Скрабатун.

Перво-наперво надо проверить наличие задержанных и крепко запомнить, кто где размещается, потому что, когда начнутся вызовы, разбираться будет некогда, а путаться — неудобно перед старшим лейтенантом. Рыбаки с задержанных шхун («работяги») содержатся вместе, каждая команда в отдельном помещении, а шкиперы и начальники лова («империалисты») — отдельно, и обязательно изолированно от своих команд. «Работяги» и «империалисты» — так полушутя-полусерьезно пограничники называют между собой своих подопечных здесь, в подразделении.

В одиннадцатом часу старший лейтенант Земцев вернулся из больницы от лейтенанта Логунова и тут же потребовал к себе Ямомото Тосими с той шхуны, которую привели ночью, а после допроса приказал изолировать его от команды. Значит, влип господин «империалист». Старшего лейтенанта не проведешь.

Потом отправили команду на хозработы, разгружать баржу с углем. Надо было набрать десять человек, а желающих было в три раза больше. «Работяги» ничего, народ сознательный, физический труд уважают. Оно и понятно. Грибков по себе знает. Вон была косьба давеча — душа у него радовалась и пела, наломался вволю. Другое дело «империалисты». Эти — белоручки. За едой они первые, а так — увольте: «моя болит живот», «моя болит нохи», «моя болит сея». Была бы его, Грибкова, воля, заставил бы работать только «империалистов», пусть хоть здесь обслуживают «работяг», а те отдохнут малость, достаточно они в море вкалывают, да и живут на шхунах — не приведи господи! — вместо спальных помещений настоящие кротовые норы, ни руки, ни ноги не согнуть, лежи как покойник.

Прошло около часа — опять вызов. На этот раз старший лейтенант приказал привести матроса Масахико из команды «Дзуйсё-мару», этого хиппи с волосами, в полосатых штанах. Занозистый с виду тип, такой что хочешь может сотворить.

На всякий случай Грибков остался у дверей кабинета и стал прислушиваться к разговору. Конечно, он ничего не понимал по-японски, но по интонации чувствовал — разговор идет на высоких нотах. Японец вскрикивал, видно возражал, и говорил быстро-быстро, как у них в деревне бабка Ополовничка, по прозвищу Тратата, а когда вышел, лицо у него было все красное и пятнами пошло — нервный товарищ. «Интересно бы понимать по-японски, — подумал Грибков, — может, попробовать выучить…»

С таким же красным лицом вышел из кабинета и старший лейтенант Земцев. Достается ему тоже. Поди поговори с такими сутки напролет — не то что язык отсохнет, вообще мозги набекрень.

— Грибков, есть прикурить? — спрашивает.

Дал ему спички. А вообще-то он не курит. Видно, от волнения.

— Ты с какого года?

— С пятьдесят второго. У меня отсрочка была.

— Этот Масахико тоже с пятьдесят второго, — кивнул он вслед японцу. — Слушай, Грибков, а ты знаешь, что была война? Сталинград, Хиросима, Нагасаки?

— Шутите, товарищ старший лейтенант, конечно знаю!

— А он, Камукаи Масахико, не знает. Твой ровесник! По его понятиям, Японию никто и никогда не побеждал. Фанатик!

Земцев затянулся еще пару раз и загасил сигарету.

— Запомни, Грибков, этот разговор и, вообще, на будущее. Фанатизм — это худший из человеческих пороков, это хуже невежества и непросвещенности. Это — полное забвение собственной мысли! Из всего этого и рождается потом фашизм… — Старший лейтенант посмотрел на часы. — Ну, ладно, мне пора на передачу.

В 13.00 Земцев и Громовой, оба в выходных мундирах, стояли на пирсе и наблюдали, как в бухту один за другим входили наш пограничный сторожевой корабль с бортовым номером «774» под командованием капитан-лейтенанта Ковалева и корабль японской морской охраны белоснежный «Юбари». Наш выглядел элегантней, японец — внушительней и нарядней. На мачтах кораблей трепетали по два флага — советский и японский. Стоящие в бухте суда гудками приветствовали их. На той стороне бухты, на пирсе рыбокомбината, собралась толпа любопытных.

Под командой Скрабатуна на пирс прибыла группа японцев, которая предназначалась для передачи. Рыбаки-«работяги» были возбуждены, улыбались, с нетерпением переминались на скрипучем дощатом настиле — еще бы, через шесть — восемь часов они будут дома!