За первые два часа пути мы не обменялись с Максимовым ни словом, ни даже взглядом. Как и положено младшему наряда, он шел впереди и в мою сторону старался не оборачиваться. Привлекать его внимание у меня тоже не было особой необходимости, а отвлекать — тем более не в моих интересах. Мы отмахали уже приличное расстояние. Один за другим мелькали знакомые по схеме ориентиры. С ходу мы проскочили мыс Нескучный, форсировали две небольшие речушки, миновали то место, где море выбросило когда-то на камни рыбацкую шхуну — напоминанием о ней и сейчас торчали крепко засевшие в расселинах скал обглоданные ребра шпангоутов и массивный ржавый двигатель. И только тут я обратил внимание, что Максимов все наращивает и наращивает темп, и у меня шевельнулась первая запоздалая догадка…

Прошло еще минут сорок. Теперь мы уже не шли, а буквально галопом неслись по берегу. Темп был сумасшедший. В сплошном мельтешении камней я едва успевал находить удобоваримый путь, не говоря уже о чем другом. Насчет намерений Максимова я больше не заблуждался. Теперь, задним числом, мне вдруг стали понятны многие моменты вчерашнего вечера: и необычное оживление в сушилке, царящее до самого отбоя, и то, как неожиданно все замолчали, едва я вошел в столовую. Значит, эта ситуация обсуждалась и проигрывалась, так сказать, коллективно, и вот результат — Максимов экзаменует меня на предмет выносливости. Чтобы доказать мою неправоту. Видимо, это следует понимать именно так. Ну что ж, в остроумии моим подчиненным не откажешь. Расчет тут беспроигрышный: или я скисну, «распишусь» на дистанции, или вынужден буду в приказном порядке прекратить эту бессмысленную гонку. Занятная складывалась ситуация. А главное — непростая. Не скажу, что у меня не было вариантов выйти из «игры», но парадокс заключался в том, что ни один из них я не мог осуществить. В шахматах такое положение, кажется, называется цугцванг. Любой следующий ход ведет к поражению. И я решил: ничего менять не буду, пусть все идет своим чередом, посмотрим — кто кого. В конце концов, этот эксперимент — моя инициатива. А в таких случаях принято говорить: нет обиды тому, кто сам того захотел.

Между тем началось самое трудное: пошли непропуски, а в промежутках — мелкая сыпучая галька и обожженный сероводородом берег. Бурлит, клокочет земля, изрытая из своих недр клубы пара и фонтаны горячей воды. Экзотика. Только мне сейчас не до нее. Темп нашей гонки по-прежнему изнурительный, и я чувствую первые признаки усталости. Все бы ничего, но в глазах рябит от мельтешения камней, не так уверенно держат ноги, к тому же мучает жажда. На мою беду, попадаются только теплые да горячие ручьи с ржавыми от сероводорода руслами, с непригодной для питья водой. В местах их слияния с морем берег парит, и в воздухе стоит резкий запах тухлых яиц. Совершенно нечем дышать. Соленый пот ест глаза. У одного ручья я не выдерживаю и незаметно для Максимова зачерпываю в пригоршню воды. Она теплая, кислая, с отвратительным запахом. И я кляну себя за минутную слабость. Почему-то вдруг вспомнилось последнее письмо матери: «У вас, наверно, уже холода. Надевай теплые вещи, не пей сырую воду…» Надо будет ответить, что пью исключительно кипяченую…

Особенно досаждают непропуски, коих здесь, на левом фланге, не счесть. Они сбивают с ритма, нервируют. Тут я проигрываю Максимову чисто. Сказывается его опыт, знание участка, Он проскакивает их шутя, угадывая паузы между волнами на глаз, интуитивно. Обычно их амплитуда затухает в районе седьмой, восьмой или девятой волны, и ты должен безошибочно попасть в эту паузу и кинуться в узкую горловину непропуска между скалой и морем. И прежде чем вскинется очередная волна и захлопнет этот коридор, ты должен быть уже вне ее досягаемости. Иначе все может кончиться весьма плачевно, в лучшем случае — ледяной купелью. До поры до времени все обходится. Но вот я увидел стремительно удаляющуюся равнодушно-спокойную спину Максимова на той стороне непропуска, заторопился, не рассчитал и… оказался в каменном мешке. Волна вскинулась неожиданно, пути к отступлению были отрезаны. Раздумывать не приходилось. Я кинулся к отвесной стене, увидел крошечный выступ над головой, подпрыгнул, ухватился за него и подтянулся. Благо камень оказался нескользким и тело меня еще слушалось. И тут же хлестко ударило по ногам и потащило вниз. Невероятно, но я удержался. Второй удар был уже слабее. Спиной, нутром я почувствовал спасительную паузу, а может, больше не было сил держаться, разжал руки и, оскальзываясь, побежал по шуршащей гальке… По ту сторону непропуска меня ждал Максимов. Видимо, он все-таки заметил мое исчезновение и вернулся. В его глазах я прочел тревогу и сочувствие, но, поборов ответное чувство, сделал знак рукой — все в порядке, вперед! Я не нуждался сейчас ни в участии, ни в снисхождении. От кого бы это ни исходило. Злость, обида, упрямство переполняли мою душу, Нет, я не считал, что после цунами мой авторитет на заставе утвердился окончательно и бесповоротно и я заслужил право на особое к себе отношение. Отнюдь. Кто-то очень правильно сказал, что нельзя победить раз и навсегда, побеждать надо ежедневно. Но неужели путь к истине, а заодно и к солдатскому сердцу должен обязательно лежать через подобную проверку? И нет более гуманного способа для определения простых человеческих ценностей? Ну что ж, даже если это не так, я пройду все до конца. Обязан пройти. Чего бы мне это ни стоило…

Остаток пути прохожу словно в кошмарном сне. Камни, камни, камни. Все вокруг — море, небо, берег — видится мне в оплошной грязно-серой гамме. Кружится голова, мучает жажда. Ловлю себя на том, что беспрестанно твержу какие-то слова, прежде чем до меня доходит их смысл: «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый…» Полный разбаланс личности, думаю я, сильный разум пытается взбодрить исчерпавшую свои возможности плоть.

На стык мы с Максимовым приходим нога в ногу, как образцово-показательный взвод на марш-броске. Трогательное единение. Только тут я замечаю, какой ценой дался моему визави этот «пробег» — потное осунувшееся лицо, каждый сантиметр одежды источает пар…

Бурная речушка, завладев живописным распадком, привольно и размашисто выводит его к морю. Это и есть стык. У самого берега прилепился наш обогреватель — крохотный домишко с печкой, нарами, запасом дров. Чуть в стороне — хозяйство рыбаков-сезонников, которые дважды в году высаживаются здесь во время путины. Что-то вроде летнего цеха — легкий навес, под ним огромные, в человеческий рост, чаны для засолки рыбы, короба для соли.

— Чайку согреть, товарищ лейтенант? — предлагает Максимов.

— Да не помешало бы, — отвечаю я и вспоминаю о мучившей меня жажде.

Максимов открывает обогреватель, достает топор, откалывает от сухого полена несколько лучин и разжигает печь.

— Вы в училище, наверно, много ходили? — неожиданно спрашивает он меня.

— Приходилось. — Я усмехаюсь про себя и мысленно благодарю наших отцов-командиров за выучку, за то, что не баловали нас праздной и вольготной жизнью даже по воскресеньям. Что-что, а свое увольнение и танцы в пединституте мы отрабатывали честно: традиционная десятка с полной выкладкой, ящик патронов на взвод, ну и прочие там «прелести».

Больше мы не говорим друг другу ни слова. Да и о чем говорить? Все и так понятно…

После бани и боевого расчета я сидел в канцелярии и составлял расписание занятий, когда вошел дежурный и обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант, застава ждет вас к ужину…

Признаться, я опешил. Может, потому, что слова эти звучали для меня впервые. Или сказаны они были как-то по-особому — искренне и просто. Не знаю. Но я вдруг совершенно ясно и отчетливо понял: вот и пришел конец того испытательного срока, который определили для меня мои подчиненные. Поборов растерянность, я спокойно ответил:

— Добро, Кузнецов. Сейчас буду.

С последней почтой неожиданно пришло письмо от Наташки. Для меня это было как гром среди ясного неба, как землетрясение, как цунами. Я даже глазам своим не поверил, когда дежурный протянул мне два конверта. На первом — хорошо знакомый, с характерным наклоном влево, почерк мамы, а на втором… «Но прежних сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило…» Нет, напрасно я лгал себе все эти долгие месяцы нашей разлуки, настойчиво и исступленно внушал, гоня прочь ее образ, что между нами все кончено, все в прошлом, что ее следует забыть, вычеркнуть из жизни. Слишком многое нас связывало. «Было волшебно все: даже бумажный сор…» И даже мстительная, подленькая мыслишка, таившаяся где-то в глубине моего уязвленного сознания, которая должна была, казалось, возликовать сейчас («Быть может, некогда восплачет обо мне…»), не принесла мне ожидаемого облегчения. Сердце мое предательски затрепыхалось…