Возвращаюсь в траншею.

— Пулеметному расчету — боевая задача! — командую я и тут же замечаю, что место первого номера у пулемета пустует. Я обвожу взглядом траншею и вижу обращенные ко мне лица моих подчиненных.

На какое-то мгновение наступает неловкая пауза, смысл которой понятен только нам четверым — Машонову, Попову, Ульямише и мне. Ниже всех склоняется лицо Машонова, он отводит взгляд.

— Машонов, к пулемету! Вы что, забыли свое место? — Я вижу, как радостью и благодарностью вспыхивают его глаза: в него снова поверили, ему доверяют. Я знаю, теперь уж никакая на свете сила не оторвет его от пулемета.

Коротко объясняю задачу расчету: прикрыть меня огнем, огонь открывать только в крайнем случае, но прежде — предупредительная очередь вверх…

Выбираясь из траншеи, я чувствую на себе ободряющие взгляды моих ребят. Они еще не поняли моего дерзкого замысла, но в их молчаливом одобрении я черпаю уверенность. Вместе с Малецким я спускаюсь к берегу. Вытаскиваю из карманов документы, письма, снимаю портупею, фуражку, сапоги. Нет, черта с два! Я лицо официальное и должен быть в полной форме — фуражку и сапоги надеваю снова. Старшина недоуменно поглядывает на меня, но перечить не решается. Я решительно вхожу в воду…

До шхуны меньше кабельтова. Для приличного пловца, а я в таковых себя числю, пара пустяков. Плыву легко, не напрягаясь. Волнения, как ни странно, нет. Есть уверенность и ощущение правоты. План мой прост и, как мне кажется, неуязвим. Весь расчет сводится к тому, что они дрогнут и уйдут. Ну а если не дрогнут и мне будет что-то угрожать, это уже прецедент. И тогда у моих ребят там, на берегу, руки будут развязаны. Это черт знает, что я придумал!

Над бухтой продолжает греметь музыка. Здесь, над поверхностью воды, она еще громче. Постепенно сближаюсь. Небольшая боковая зыбь, а вообще море спокойное, шхуна почти неподвижна. Я уже вижу ее борт — облупившийся и обшарпанный выше ватерлинии. Неожиданно наступает тишина. Догадываюсь — на шхуне вырубили трансляцию. Потом там загалдели, послышались две-три отрывистые команды. Заработала лебедка, поползла вверх якорная цепь. «Ага, зашевелились! — Меня распирала радость. — Дрогнули!» Шхуна уже почти рядом. На какое-то мгновение мелькает в глубине тесной рубки немолодое лицо сендо, его прищуренные глаза. И почти тут же дробный, отрывистый звук запущенного двигателя вновь взрывает тишину. Не разворачиваясь, «Юсе-мару» кормой начинает пятиться из бухты. Наш берег взрывается дружным громовым «ура». Я поворачиваю голову и вижу своих — они выскочили из траншеи и стремительно спускались к берегу, в воздух летели зеленые фуражки. И я чувствую, как у меня предательски начинают слезиться глаза…

Рогозный и лесничий Семен Кочуганов появляются на заставе одновременно. С той лишь разницей, что Семен, как и положено ему, вышел из леса, а Рогозного с семейством высадил тот самый пограничный корабль, который задержал «Юсе-мару». Я рад им обоим. По Рогозному я просто соскучился. Семен же меня интересует в первую очередь потому, что он — один из немногих, кто может знать фамилии тех ребят, которые похоронены у нас на «Казбеке». И вообще, Семен — оригинальная личность. Даже если его долго не видно у нас, дня не проходит, чтобы кто-нибудь не вспомнил о нем. Часто слышу: «Вот придет Семен, спросим, на что лучше кумжа ловится». Или: «Ребята, экономь махру! Вот придет Семен — с папиросами будем…» Появляется он у нас в два-три месяца раз, а то и реже. Мы подтруниваем над ним:

— Семен, да за это время весь лес можно перепортить, а зверя извести.

Но Семена голыми руками не возьмешь.

— А вы на что? Я так себе думаю (это у него любимая присказка), пограничники не токо границу, но и народное добро охраняют.

— Верно думаешь, Семен, — поддерживает его Рогозный. — Одно от другого неотделимо.

Семен довольно крякает. Мнение Рогозного он уважает.

— Ну, кто сыпанет махры? — Семен лукаво улыбается и протягивает, как лопату, огромную заскорузлую ладонь. И тотчас она наполняется пачками махорки. Семен еще раз удовлетворенно крякает и лезет в свой потертый, выгоревший, просоленный ветрами и морем рюкзак. Достает оттуда пачки «Беломора» и щедро одаривает всех. Потом не спеша сворачивает цигарку, ему дают огня, он прикуривает и смачно, с наслаждением затягивается. И тут у нас в сушилке начинается что-то вроде пресс-конференции…

Семен возраста неопределенного, оттого и для всех просто Семен. На вид ему можно дать и 35, и 45, и все 50. Роста как будто ниже среднего, а ляжет на койку — ноги в спинку упираются и руки длинные, до колен. При ходьбе он сутулится, сжимается весь, точно маскируется. И лошадь у него такая же — тихая, неприметная, замаскированная. Ночкой зовут. Лицо у Семена морщинистое, кожа задубела под ветром, к тому же еще шрам — белый, безобразный, от виска и через всю левую сторону, медведь погладил, говорит Семен.

— Семен, а Семен, а медведь первым на человека нападает? Страшный он зверь? — спрашивает кто-то из «молодых».

Семен затягивается, медленно выпускает дым и с достоинством отвечает. Сейчас он очень похож на чаплинского Шарло — маленького, уверенного в себе человечка.

— Я так себе думаю, медведя-то как не бояться. Да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел. — Семен сам алтайский, из Горной Шории, таких присказок у него немало.

— А как это понимать?

— Как хошь, так и понимай. А смысл один…

После обеда Семен с Рогозным уходят в лес — намечать деляны для порубки и те, которые надо очистить от бурелома. Возвращаются в канцелярию веселые, говорят громко — оба довольные собой и друг другом. А перекурив, садятся на любимого конька — расстилают перед собой карту на столе и не спеша дискутируют. У Рогозного давняя мечта — найти тыловую тропу между двумя вулканами с выходом к Тихоокеанскому побережью. Тогда бы мы втрое сократили путь к отряду. Семен водит по карте толстым крючковатым пальцем и доказывает, что тропа у японцев здесь в свое время была и лет десять назад он сам лично прошел по ней, только без коня. Рогозный не соглашается с теми кроками, которые карандашом на карте помечает Семен. Тот начинает нервничать и кипятиться:

— Я так себе думаю, я так себе думаю…

— Ну и думай себе на здоровье. Только покажи мне на местности, — заводит его Рогозный.

— И покажу. Вот приду весной и покажу. А сейчас не пройдешь: бамбук и кругом заросло за десять лет. Бамбук, знаешь, как растет?

Спор их снова откладывается до весны. И, я знаю, уже не в первый раз…

Потом я веду Семена к могилам. Расчищенной, широкой тропой мы поднимаемся на сопку и останавливаемся перед свежевыкрашенным зеленым штакетником, в прямоугольнике которого стоят основательно подновленные нами два темно-красных обелиска с серебристыми звездочками наверху. Семен сдергивает с головы свою форменную фуражку с ведомственной эмблемой и долго стоит так, глядя на черные пустые таблички. Потом говорит:

— Ребят я этих не знал, не привелось видеть. А что тут раньше написано было, помню. На левом — «Широких А. С.», а на правом — «Сомов Г. Т.», а может, и «Г. Г.» — неразборчиво было. Так что можешь заполнять…

Когда мы уже собрались уходить и Семен надел фуражку, его вдруг прошибла скупая слеза. И, кивнув на обелиск, он сказал:

— А это ты дело сделал. Настоящее человеческое дело…

Поздно вечером мы наконец остаемся с Рогозным в канцелярии одни. Играет музыка. В динамиках нашей батарейной «Родины» разливается томный красивый бас, тот самый, который еще так недавно доводил меня до меланхолии. И Рогозный спрашивает:

— Ну как тут воевал без меня, комиссар?

— Ничего, с переменным успехом, — помедлив, отвечаю я. — А вообще — порядок в пограничных войсках!

Он улыбается:

— Видел, лихо вы выгнали японца из бухты. Чем это ты его так напугал?

— Своим видом… — отшучиваюсь я, хотя это не так уж и далеко от истины.

Вот мы и снова вместе. Даже не верится. Правда, не все. Нет Вальки. Не повезло, бедняге, с оказией. Тут у нас, на Курилах, все, что двигается по морю и летает по воздуху, называется оказией, с непременной прибавкой впереди — счастливая. Мне лично оказии не требуется. Я протопал ножками свои полторы сотни километров — и в отряде. А все остальное — детали. Что море штормило и непропуск на «Нелюдимом» устроил нам легкий душ, что «Любовь» заставила трижды пропотеть, а «Осыпи» нагнали страху своим камнепадом — все это детали. Кто про них сейчас станет вспоминать? Главное, мы снова вместе и нам хорошо. До потери пульса, как говорит Дима Новиков.