Все это мне было так знакомо и так меня тронуло, что я в один миг утратил ту твердость и решительность, на которую всю дорогу себя настраивал и с какой входил в эту комнату. Я сел рядом. Он отложил гитару и закурил. Видно, он всю ночь не спал и много курил: пепельница была полна окурков, а глаза у Вальки красные и воспаленные. И вообще он был как будто не в себе, словно в угаре. Нет, он был абсолютно трезв, но в нем появилось что-то такое, что меня пугало и настораживало. Он глубоко затянулся и тихо заговорил:

— Когда я еще был на заставе, звонил Стас. Жаль, говорит, не могу быть рядом. Я бы тебя «благословил»… по-дружески. — Пальцы его нервно смяли сигарету. — Может, у тебя тоже есть такое желание? Так давай, Андрюша, не стесняйся…

— Что ты такое говоришь, Валя, как можно? Ты успокойся. Возьми себя в руки… — Я, конечно, понимал, чем были продиктованы слова Стаса — такой уж он человек, что режет правду-матку в глаза, — но намерений его не разделял. Нет, не в осуждении и порицании нуждался сейчас наш друг — чувствовалось, что и осуждал, и казнил он себя в душе самым нещадным образом, — а нуждался он в обычном человеческом участии и сочувствии. Особенно нашем, дружеском. И я молча сжал его руку.

— Понимаешь, Андрюшка, я боролся с собой. Я по уши вгрызался в работу, выкладывался до изнеможения, чтобы в этой коробке (он постучал себя по голове) не оставалось места для сомнений, но… ничего не мог поделать. Ничего… — Валька опустил глаза, и голос его сделался глуше. — И этот бас на средних волнах… Он, как сирена, повсюду преследовал меня, куда бы я ни шел. По неделям я не включал приемник, я не хотел этого, пойми… Но приходил белый сверкающий пароход, гремела музыка, он бросал якорь у нас в бухте, и я ломался… Потом он уходил, и все начиналось сначала: оставались мои подчиненные, строевые и нестроевые лошади, я и мой высокий долг…

— Валя, друг, со мной тоже все это было! Все в точности! — горячо заговорил я, зажигаясь надеждой. — Чудак! Это пройдет, вот увидишь. Все будет нормально!

— Нет, нет, — Валька тряхнул головой, — ты — это ты, а я — это я. Ты смог — я не смогу. Знаешь, как говорится, из кувшина вытечь может только то, что было в нем. Так вот, все вытекло, Андрюха, все…

— Валя, встряхнись, все еще будет хорошо, как раньше…

— Нет, так уже невозможно…

— Но наша дружба! Ребята! Мы же все за тебя так… — Мне представились вдруг «Осыпи», нога моя цепляется за провод, и на меня несется каменный поток…

— «Что дружба? Легкий дым похмелья…» — Валька грустно усмехнулся и взял в руки гитару.

— Не смей! — Тут я не выдержал и сорвался. — Слышишь, не смей так!.. Если тебе плевать на нас, подумай хоть о себе!

— А я уже подумал. Я — ноль. Слюнтяй. Амеба. Инфузория-туфелька… Я, понимаешь, не гожусь для такой жизни, Андрей, мне бы что-нибудь полегче, попроще. — И он рванул струны. Что-то жалобное и грустное сорвалось из-под его нервных гибких пальцев…

Надо что-то такое сделать, думал я, что-то такое предпринять! Может, еще не поздно! Я пойду сейчас к начальнику политотдела, если мало этого — прямо к бате. Я буду просить, доказывать, биться за Вальку! Если надо, дам слово, клятву, еще раз присягну…

Скрипучие, расхоженные множеством ног дощатые ступени штаба привели меня на второй этаж. Начальника политотдела на месте не оказалось, он был в командировке. Проходя мимо приоткрытой двери инструкторов политотдела, я задержался. Меня привлек разговор. Речь шла об Альзобе. Разговор был отрывочный, во многом неясный, а может, это я рассеянно его воспринимал, но одна мысль, которая в той или иной форме часто варьировалась, мне врезалась в память: «Такая застава, а он не оправдал нашего доверия. Мы в нем ошиблись…» Первым моим желанием было войти и оборвать этот бездушный, казенный диалог. Но последняя фраза все еще вертелась в моей голове, и вдруг эти черствые, дежурные слова потянули за собой очевидную истину, которая как-то сразу открыла мне глаза и обнажила тщетность наших усилий помочь Вальке вернуть все на свои места. «Они в нем ошиблись — какая чушь! — шел и думал я. — Он сам в себе ошибся — вот в чем трагедия…»

Меня переводят с «Казбека» на другую заставу. Начальником. Это известие свалилось на нас с Рогозным так неожиданно, как неожиданно бывает все то, чего никак не ждешь.

— Этого мне как раз и не хватало! — Рогозный не мог скрыть своего огорчения и, чтобы хоть как-то излить досаду, добавил: — Что они там думают, в отряде? Инспекторская на носу!

— Я откажусь! Имею право! — решительно заявил я.

— От чего откажешься, от заставы? Ты заслужил это! — усмехнулся Николай Павлович. — Ничего, Андрей, все перемелется, и будет мука, а нам хлеб да соль…

Почему в жизни все так устроено, что ничего нельзя удержать надолго? Почему нет раз и навсегда достигнутого, завоеванного? Почему нельзя раз и навсегда победить? Почему рано или поздно все приходится начинать сначала? Разумом я, конечно, понимал, что в этом и заключена диалектика нашего бытия, а вот чувством… чувства мои активно восставали против такой несправедливости.

Мне трудно свыкнуться с мыслью, что я должен уйти с «Казбека», расстаться с людьми, которых узнал, и к которым привязан делом и душой, хотя не все и не всегда бывало у нас с ними гладко. Но мне кажется, мы нашли общий язык и у нас начало неплохо получаться. Они признали меня и поверили мне. И я верю в них как в самого себя. Теперь бы нам вместе и горы сворачивать, а не придется… Конечно, я погрешу, если скажу, что мне не льстило новое назначение, как-никак доверяли заставу, но к этому примешивалась и грусть близкого расставания, и на душе было пасмурно.

Мое убытие совпало с убытием наших «старичков», для которых наступил срок увольнения в запас. Со мной в отряд уходили Зрайченко, Мулев, Максимов, Шарамок, Ульямиша, Трофимов — словом, вся наша гвардия. Выход был назначен на утро, и у нас еще были полдня и ночь на сборы и прощание с «Казбеком».

Собирать мне нечего — весь гардероб на мне. Чемоданы мои переправят потом, оказией. С собой беру только самое необходимое, конспекты, несколько книг — Пушкин, Есенин, «Три товарища» Ремарка.

Иду прощаться с «Казбеком». Начинаю с обелисков. Теперь тут все как надо, как я и хотел, — имена, фамилии, две даты, не хватает только фотографий. А мне, признаться, очень хотелось сейчас видеть перед собой лица этих ребят: Геннадия Сомова и моего тезки — Андрея Широких. В отряде удалось разыскать старшину Долганова, который — надо же быть такому совпадению! — не только знал погибших, но и служил с ними на «Казбеке». Он-то и сообщил нам подробности, их имена и адреса, откуда они призывались. Их действительна нашли на этом месте, уже весной, когда стал таять снег. Им оставалось пройти всего пятьдесят метров… Уже после того как Завалишин заполнил надписями пустующие таблички на обелисках, Мулев сделал снимки, и через военкоматы мы их переслали родителям Сомова и Широких, а заодно и попросили выслать фотографии ребят. Теперь вот ждем ответа…

За моей спиной шаги — четко, в ногу к обелискам приближается наряд, уходящий на границу. Я отступаю в сторону. Ребята минуту молча и сосредоточенно стоят перед зеленым штакетником, потом по команде старшего поворачиваются и уходят вверх по тропе…

В казарме веселое возбуждение. Убывающие выглядят именинниками — гладковыбритые, в новом обмундировании, опрятные, отутюженные. Шутки, смех, подначки, веселые напутствия тем, кто остается и, разумеется, тем, кто уходит. Шарамок — Машонову: «Будешь доить коров, надевай противогаз!» — «А что?» — «Махрой от тебя за версту разит, вот что!» Завалишин — Ульямише: «Ульямише что, все невесты теперь его! А куда деваться? За повара и я бы пошел…» Но как ни стараются взбодрить себя «старички», как ни хорохорятся «молодые», нет-нет да и проявится в их взглядах, улыбках, неожиданных паузах грусть скорого расставания. И я ухожу, чтобы не травить себе душу.