— Господин Карамонкин, в каком только мундире вам не приходится бывать! К чему этот маскарад?

Улыбка моментально слетела с лица капитана королевской армии. Он явно опешил:

— Откуда вы меня знаете?

— Мы давно знаем о вас все…

— Я должен зарабатывать себе на кусок хлеба, — мрачно сказал Карамонкин. — У меня семья.

— На кусок хлеба не зарабатывают предательством. Такой кусок в глотку не полезет!

— У меня нет другого выхода. — Карамонкин говорил отрывисто, он нервничал.

— Вы русский, но ничего русского в вас не осталось, — продолжал Агарков, — ни гордости, ни чести.

— Что вам от меня угодно?

Агарков помолчал, рассматривая Карамонкина, точно пытаясь заглянуть ему в душу и увидеть там хоть что-то человеческое.

— Еще есть время, Карамонкин… Потом будет поздно!

Карамонкин тяжело, будто это причиняло ему физическую боль, повернулся и побрел прочь.

— Подумайте! — крикнул ему вдогонку Агарков.

Через десять минут на румынской стороне моста встали на пост новые часовые.

— Больше он не появится, — сказал Агарков Тужлову. — Попомни мое слово.

И действительно, после этого случая противник прекратил свои «психологические» опыты, видимо признав их тщетными. Карамонкин же исчез из поля зрения пограничников.

Но сигуранца и не думала сбавлять своей активности — возобновились нарушения границы. Задержание вражеских лазутчиков сделалось почти ежедневным явлением.

С приходом лета наступили особенно тревожные дни…

Как-то субботним вечером на заставу вместе с кинопередвижкой заглянул военком комендатуры Иван Иванович Бойко. Военком частенько бывал на пятой заставе и не скрывал своих особых симпатий к «Береговой крепости». Да и с Тужловым его связывали крепкие дружеские отношения, к тому же оба были заядлыми охотниками.

— Принимаешь пополнение, лейтенант?

— Такое пополнение как не принять! Хлеб-соль, Иван Иванович!

Спешились. Военком и Тужлов обменялись крепким рукопожатием.

— Люблю, Вася, с тобой здороваться. Крепко жмешь — шибко любишь. Всякий раз только за этим и еду сюда, — пошутил Бойко.

— Хитришь, Иван Иванович. Небось на дичь потянуло?

— Оно бы и неплохо, Вася, побродить на зорьке, да будем беречь припасы. Другую дичь, судя по всему, стрелять придется. — Добродушное лицо военкома сделалось серьезным и строгим. — А сейчас, если баня кончилась, собери-ка мне народ — побеседовать хочу.

Военком умел разговаривать с пограничниками. Найти общий язык с ними — дело для него привычное. По-простому, по-рабочекрестьянски растолковывал он непреходящие истины нашего бытия.

— За что мы любим свою Родину? — спрашивал Иван Иванович и пытливо щурил левый глаз. — Птица по весне возвращается в свои края, рыба идет на нерест в родную речку, собака защищает свой дом. Животными управляет инстинкт, привычка. Мы, люди, сознанием своим и разумением намного выше и птицы, и зверя. Как же нам не чувствовать привязанности к земле, где родились, лесам, долам, к свободной нашей жизни! Вот и выходит, что все это человеку не только привычней, чем зверю, но и премного родней. Отнять все это у него — значит лишить жизни, сам если отдашь — вовек не будет тебе прощения ни от совести твоей, ни от земли родной…

«Издалека начинает — глубоко берет, — подумал лейтенант. Он сидел среди своих хлопцев, вымытых и свежих после бани, в завитой плющом и виноградником летней столовой и внимательно прислушивался к разговору. — Неспроста заговорил он сегодня и про любовь к Родине, и про озеро Хасан, и про неравный бой с японцами на сопке Заозерной…» По мере того как текла беседа, странные чувства рождали в нем, Тужлове, слова военкома. Все, что пережил он и передумал за последний год на границе, отложилось в его душе смутным сгустком тревоги и боли. За родных и близких, за судьбу заставы, да и не только заставы… Не раз и не два вскидывался он среди ночи, и сон долго не приходил к нему. На охоте вдруг опускал ружье, не в силах выстрелить в снявшуюся из-под ног птицу.

Он чувствовал в себе какую-то смутную перемену, но никому не смог бы ее объяснить, даже самому себе. И вот теперь, после слов военкома, все, что тревожило и донимало его подспудно, обрело вдруг реальный и зловещий образ. Нет, лейтенант не произнес слова «война» даже мысленно, но сейчас, здесь, в этом «райском уголке», как называли они свою летнюю столовую, он впервые для себя поверил в ее неизбежность. И сразу память его выделила из последних приграничных событий те, которые казались прежде и нелепыми, и случайными, но теперь вдруг ставшие для него предвестниками надвигающейся беды: облет заставы немецким самолетом, артиллерийский залп по селу Стояновка и, наконец, эта странная эвакуация местного населения на том берегу…

После ужина, когда стемнело, здесь же, в столовой, смотрели кино. Фильм назывался «Если завтра война». С экрана, которым служила натянутая между стойками простыня, звучала бодрая суровая песня, и под ее аккомпанемент наши — крепкие, тренированные парни — шутя расправлялись с противником. Правда, сначала противник угрожающе надвинулся на наши позиции и его танки старательно утюжили наши окопы, но потом прозвучал сигнал контратаки и неприятель был опрокинут.

В разгар этого сражения в столовую протиснулся дежурный:

— Товарищ лейтенант, вас капитан Агарков к телефону…

— Что нового? — спросил комендант, едва Тужлов взял трубку.

— Обо всем новом в обстановке я вам доложил, товарищ капитан, — ответил начальник заставы, с трудом сдерживая в себе желание еще раз напомнить о своих опасениях.

— Знаю. С вашим донесением ознакомился. — Агарков говорил подчеркнуто сухо. — Вы продолжаете настаивать на своих выводах?

— Я ручаюсь за них.

— Однако признаков эвакуации не отмечено больше ни на одной из застав отряда. А такие мероприятия, как вы понимаете, проводятся в больших масштабах. — Агаркова, видно, начинала злить несговорчивость подчиненного.

— Бывают и исключения, — подлил масла в огонь Тужлов.

— Бывают, возможны, кто оспаривает. — Агарков, чувствовалось, был уже на пределе, и нотки раздражительности в его голосе прорывались все чаще и чаще. — Но чтобы бить тревогу на весь округ, надо иметь под рукой не просто предположения, а что-нибудь посущественней. Вам понятно?

— Не поздно ли будет, товарищ капитан? — В этом разговоре Тужлова беспокоила недосказанность: ни он сам, ни комендант еще ни разу не назвали надвигавшуюся опасность своим именем. — Наша нерешительность здесь, на границе, может дорого стоить!

— Не забывайтесь, лейтенант Тужлов! — Агарков уже не сдерживал себя. — Есть приказ! Мы не имеем права поддаваться на провокации врага, в какой бы форме они ни проявлялись! Неужели вам, как коммунисту, это непонятно?

— Мне все понятно, товарищ капитан. Но права думать у нас с вами пока еще никто не отнимал…

Досматривать фильм расхотелось. Тужлов в нерешительности стоял посреди двора, а в голове у него все еще вертелись обрывки разговора с комендантом. «Ну и пусть! — думал он. — Пусть делает выводы, наказывает — я не отступлюсь. У меня своя точка зрения, которую я честно и изложил. В конце концов я член партии и обязан говорить, нет, обязан кричать во весь голос, если моей стране угрожает смертельная опасность! Какие еще нужны доказательства? Эвакуацию на румынском берегу сам лично наблюдал… В девчонку, как в куропатку, вчера стреляли, когда в нашу сторону плыла…»

«Каков гусь! — никак не мог успокоиться Агарков, вышагивая взад-вперед по кабинету. — Всегда такой дисциплинированный, исполнительный командир, а тут на́ тебе — в такую оппозицию встал! Он один думает, а все остальные — перестраховщики». Агарков остановился у карты погранучастка. Все эти флажки, крестики, ниточки дорог, обозначения мостов и переправ предстали перед ним живой, хорошо знакомой картиной. Он до мельчайших подробностей знал свой участок и мог ориентироваться на нем с закрытыми глазами. «Да, здесь особенно не разгуляешься — болота, — поставив себя на место противника, рассуждал комендант. — Наступать можно только по дорогам, форсировать реку — исключительно по мостам. Переправишься в другом месте — увязнешь с техникой напрочь, да и ноги не скоро просушишь. А на пятой, тужловской, у нас разом два моста. Да каких моста!..»