Агарков снова взад-вперед заходил по кабинету. «А может, он и прав. Может, я и в самом деле за этими бумажками ни черта не вижу! — Он потянулся к телефонному аппарату, но тотчас отдернул руку: — Еще чего не хватало!» — вызвал дежурного и приказал:

— Седлать коней! Еду в отряд.

Ни комендант Агарков, державший путь в отряд для важного сообщения, ни Тужлов, начальник пятой заставы, терзавшийся предчувствиями беды, не знали, что уже ровным счетом ничего нельзя изменить, что не предотвратить эту беду даже здесь, в локальном масштабе, потому что уже не только на прутских берегах, но и на всем огромном протяжении наших границ, с крайнего севера до юга, лицом к лицу с пограничными гарнизонами встала огромная, готовая к войне фашистская армия, и что этому июньскому дню суждено стать последним мирным днем на нашей земле. И на долгие четыре года…

После сеанса Бойко разыскал Тужлова. Тот сидел в беседке и курил третью папиросу подряд. Военком молча подсел рядом.

У входа в столовую пограничники окружили киномеханика, ефрейтора из комендатуры, и наперебой просили «списать» слова песни из кинофильма.

— Да она мне уже во как надоела. — Ефрейтор провел ладонью по горлу. — Третью неделю кручу.

— Счастливчик ефрейтор! Каждый день кино смотрит, — заметил кто-то.

— Даже похудел, бедняга, — вставил Курочкин, станковый пулеметчик, по прозвищу Максимыч. — Может, поменяемся, а, ефрейтор? Ты мне свою бандуру, я тебе своего «максима». Или каши мало ел?

— Ладно, — сдался ефрейтор, — записывайте, продиктую.

— Ну, как тебе кино? — прервал наконец молчание Бойко.

— Так, — пожал плечами Тужлов, — песня хорошая.

— За что люблю тебя, Вася, — не умеешь ты притворяться. А ну выкладывай, что там у тебя с Агарковым?

— Да-а… — Бойко поскреб затылок, выслушав рассказ лейтенанта. — Горяч ты, Василий, да только вскачь не напашешься. Давай-ка мы с тобой еще раз поглядим на тот берег.

Они тылом обогнули заставу, по противотанковому рву пересекли шоссе и спустились к реке, в пятидесяти метрах правее деревянного моста. День был на исходе. Жара уже спала, и от реки тянуло приятной прохладой. Солнце скатилось за хребет позади Фельчина и, уже невидимое, отражалось в небе мягким розовым сиянием. Ломкий розовый свет катила река, розовыми были стволы прибрежных верб и белого тополя, розовым казался иссушенный жарким молдавским летом тростник.

— Красота-то какая! — сказал с восхищением военком и выпрямился над окопом. — Жаль, не художники мы с тобой, Вася. Правда, чувствовать красоту, говорят, тоже талант.

— Вы бы пригнулись, Иван Иванович, — посоветовал Тужлов.

— Пригибайся не пригибайся, а результат один: и твой и мой словесные портреты им уже давно знакомы, — махнул рукой военком, но на всякий случай опустился за бруствер.

Тужлов достал из футляра бинокль и передал его Бойко.

— Вот слушай, что там у них про тебя написано, — сказал военком, принимая бинокль. — Значит, так: начальник заставы, лейтенант, роста среднего, брюнет, двадцать восемь годков от роду, на внешность красив, да-да, не смейся, красив, но в меру, лично храбр, решителен. От себя бы добавил — горяч, гроза немецкой авиации и прочей белогвардейской сволочи! — Тут Бойко явно намекал на самовольный приказ лейтенанта обстрелять немецкий самолет и разоблачение Карамонкина на мосту.

— Это тоже от себя?

— Не перебивай старших! — сказал военком и продолжал уже медленней, наблюдая в бинокль румынский берег: — Родине предан… и готов отдать за нее жизнь… Вверенная ему застава, именуемая в народе «Береговая крепость», надежное и проверенное в боях подразделение. Всё. Точка.

Наступила неловкая пауза. Потом Тужлов тихо сказал:

— Такой словесный портрет заслужить еще надо.

— Вот и старайся. Ты же способный.

Мужчины, тем более военные, редко говорят друг другу комплименты. Военком не был исключением. Просто он, человек многоопытный, чувствовал, что после разговора с Агарковым лейтенант нуждается в поддержке. Но он недооценил друга. Тужлов был не из слабонервных, впадающих в транс от малейшей стычки с начальством. Он вырос в большой крестьянской семье, рано познал безотцовщину, нужду, тяжелый труд. Сызмальства помогал матери по дому, был подпаском. Когда в Поволжье началась коллективизация, одним из первых в селе вступил в колхоз, потом — в комсомол. Строил Сталинградский тракторный. Коренной волжанин, он от отца и деда перенял мужицкое упорство, лихую удаль, «разумение по справедливости». То, что Бойко посчитал причиной перемены в нем, лишь в малой мере соответствовало действительности. Причина крылась в другом. С той самой минуты, когда в сознание лейтенанта вошла неопровержимая по своей логике мысль о войне и он понял, что она неизбежна, он уже не мог оставаться таким, каким был до этого. Как и мир, нарисованный его воображением, уже не мог быть прежним. Как и тот берег, который так внимательно изучал сейчас военком, уже не мог быть просто сопредельной стороной — то была отныне вражеская земля.

Бинокль военкома выхватил из розовых сумерек неказистые безлюдные улочки румынского городка. Фельчин, казалось, вымер в этот тихий вечерний час. Только у румынской заставы да у примарии теплилась жизнь. Ниже, у самого берега, было многолюдней. То тут, то там в первой и второй линиях окопов вспыхивали светлячки сигарет, долетали через реку обрывки чужой речи, скрежет металла о землю.

— Э-э, как зарываются, шельмы, точно щуры, — проворчал Бойко, не отрывая бинокля от глаз. — Этот домишко плохонький, справа над обрывом, чей будет?

— Это гнездо Ласточки, на заставе так прозвали. Девушка там жила, Вероника…

— Та самая?

— Та самая… — Тужлов отвечал односложно. Картина вчерашней трагедии все еще стояла у него перед глазами.

А случилось вот что…

С ноля часов в наряд по охране деревянного моста заступили Шеин, Курочкин-Максимыч и Хомов. Первые два часа прошли спокойно. Румынский берег тонул в непроглядной глухой тьме: ни огонька, ни живого, человеческого звука. Только монотонный убаюкивающий шум реки. Было что-то зловещее и в этой глухой тишине, и в монотонном течении времени. Ребята в наряде подобрались далеко не молчальники, а тут за два часа даже словом не обмолвились, каждый думал о своем.

Ночной мир не кажется таким холодным и мрачным, если его населяют привычные звуки и образы. В смутных очертаниях румынского берега Курочкин попытался отыскать гнездо Ласточки и вызвать в памяти милый образ девушки.

Вероника жила с матерью в крохотной хате над обрывом. Наполовину врытое в землю, слепленное из глины, это жилище и впрямь напоминало ласточкино гнездо. Выгнав корову в стадо, Вероника обычно усаживалась у обрыва, подолгу смотрела на наш берег, тихонько напевала. Была она хороша собой — густые черные волны волос на высокой груди, легкая походка. Как-то Курочкин проходил берегом и помахал ей рукой. Вероника ответила. И с тех пор, как только замечала его, подавала знак — мол, узнала тебя. И так приятно становилось на душе у Курочкина, что он, по натуре человек суровый и сдержанный, вдруг делался кротким и нежным. В такие дни Семен Ворона, дружок Курочкина, остро чувствовавший перемену в нем, вздыхал и качал головой: «Ну як теля! Хоч бэры кнут та выгоняй в стадо».

Вот и теперь, вспомнив Веронику, взгрустнул Курочкин. Потянуло домой, в родное село над такой же небыстрой и неширокой рекой, к земле, к привычному крестьянскому труду.