«Нет, нет и нет! Это невозможно! — не мог прийти в себя Тужлов. — Этого не может быть!» Константинов что-то говорил ему, но он ничего не слышал, не в силах оторвать взгляд от жуткого зрелища. Он словно окаменел. Война входила в него целиком, заполняя ненавистью каждый капилляр его тела, каждую клетку мозга…

Дробный густой перестук станковых пулеметов вывел его из оцепенения. Это враг бросился в свою очередную атаку на мост…

Кровавая заря растекалась по небу.

Угасал первый день войны, уходил в историю, унося с собой несбыточные иллюзии и оставляя людям взамен лишь горькую, суровую правду.

Тужлов и Константинов обходили опорный пункт. Собственно, опорного пункта как такового больше не существовало. Ходы сообщения были разбиты, траншеи обрушены, все три дзота повреждены. Особенно пострадал дзот «Северный». Близким попаданием разворотило амбразуру и перекрытие. На вывороченном из земли бревне белели в сумерках одиннадцать зарубок. Одиннадцать атак за один-единственный день! И все они разбились об этот дзот, как волны в бессильной злобе разбиваются об утес, гордо вознесшийся над морем.

Шесть зарубок из одиннадцати сделал Чернов. Он погиб во время шестой атаки. В восьмой погиб Курбатов. В десятой — Овсянников. Последнюю зарубку сделал Лопухов… Шальная пуля настигла его в тот момент, когда он уже вынес из боя раненого Уткина.

Убитых хоронили в насыпи. Это было единственное сухое место в округе. Могилы отрыли на северном скате, более защищенном от вражеской артиллерия. Вместе с пограничниками положили и красноармейцев из разбитого эскадрона. Похоронили погибших без речей, без салюта и быстро разошлись по своим местам: противник затевал на мосту какую-то возню. Позже выяснилось — он вытаскивал на свой берег подбитые танки.

Пограничники тоже выслали свою разведку. В район моста и на фланги. Под мостом произошла короткая стычка. Разведчикам удалось установить: противник пытается разминировать нашу часть моста…

Всю ночь между заставой и Стояновкой курсировали парни из местного ополчения — выносили раненых, доставляли боеприпасы и продовольствие.

Всю ночь беспрерывно, не давая измученным в боях людям сомкнуть глаз, вещали вражеские громкоговорители. Не добившись ничего силой оружия, враг пытался сломить пограничников психологически:

— …Русский солдат, сдавайся! Скоро всем капут! Уничтожим всех большевиков, комиссаров и евреев! Тот, кто добровольно сложит оружие, будет жить хорошо!..

— Шоб ты подавывся, проклятый, отого своею галушкой, — бурчал Ворона в своем окопе.

Хомов утратил представление о времени.

Судя по всему, теперь было утро. Едва уловимые его признаки просочились в темный глухой каземат и напомнили Аркадию, где он и что с ним.

С той минуты, когда он вторично потерял сознание и потом вновь обрел способность ощущать окружающее, был провал, который нелегко было теперь восстановить. Он очнулся от резкого запаха нашатыря в чистом, опрятном помещении, с болью в голове и с острым чувством тревоги, но родная русская речь успокоила его. Однако радость его была преждевременной: на рукаве человека, склонившегося над ним, он отчетливо увидел фашистскую свастику.

— Как ваше самочувствие? Я рад, что наконец имею возможность поговорить с вами…

Немец говорил почти без акцента, и оттого его гладкая речь казалась Хомову еще большим кощунством, чем если б тот коверкал ее при произношении.

— …Какова численность заставы? Пополнилась ли она в ночь на 22 июня? Бетонированы ли огневые точки и сколько их? Минирован ли мост?..

Хомов даже не пытался вникнуть в вопросы, которыми сыпал немец. На что он рассчитывает? На предательство? Фашист, убийца! В Испании он, наверно, тоже говорил на испанском, а в Польше — на польском… Выучил чужой язык в надежде быть понятым — задумывался ли он над тем, что даже ребенку понятна его звериная сущность?..

— Напрасно вы упорствуете. Вы все равно ничем не сможете помочь своим. Им уже никто не сможет помочь… — продолжал свое немец.

«Черта лысого, рыжий пень! Я не такой простак, как ты думаешь. — С некоторых пор злить немца своим молчанием приносило Хомову облегчение. — Если ты говоришь, что им не нужна моя помощь, так зачем же тебе сведения, которые ты хочешь получить от меня?»

— …Мы могли бы облегчить ваши страдания, залечить раны. Вы будете хорошо жить, вы увидите свой дом…

Немец был терпелив, Хомов — непреклонен.

Весь день с упорным педантизмом и последовательностью допросы чередовались с пытками, и каждый раз, давая Хомову понюхать нашатыря, чтобы прояснить его сознание, немец неизменно справлялся о его здоровье: «Как ваше самочувствие?» Он, видимо, бравировал тем, что ни разу не снизошел до того, чтобы ударить раненого, однако он не отказывал себе и в удовольствии присутствовать во время пыток…

И вот утро.

Аркадий так и не сомкнул глаз. Эта ночь была самой долгой и самой короткой в его жизни. Никогда еще столько мыслей не будоражили его голову и столько вопросов не требовали незамедлительного ответа. Аркадий знал, что его ожидает, но и теперь, на исходе ночи, он не испытывал страха. Верил, что люди рождаются для счастья, и, если они раньше времени уходят из жизни, счастье их в том, что они успели сделать на земле. Для Овода оно было в том, что он добросовестно выполнил свою часть революционной работы — дело всей его жизни. Для Метелицы — бить врага, чтобы в решающую минуту кинуться со связанными руками на белого офицера и вцепиться ему зубами в горло. Для Левинсона — чтобы не погибло дело революции. Для Корчагина — чтобы оставаться в строю борцов… Для него, Аркадия Хомова, счастье состояло в том, чтобы не сказать ни слова рыжему немцу, не выдать военной тайны. Пусть это так мало в сравнении с тем, что он смог бы еще сделать в жизни, но свой долг он выполнит до конца…

Его вывели на окраину городка. Солнце вставало из-за реки, и отсюда, с высокого фельчинского берега, было видно, как оно рождалось, нетерпеливое и решительное в своем стремлении вырваться из цепких объятий горизонта. Было еще свежо, и это утреннее дыхание земли приятно взбадривало. Конвоир и рыжий офицер поеживались, кутаясь в маскировочные плащи.

— Я буду повторять те же условия: слово — жизнь, молчание — смерть! Я надеюсь… — не унимался офицер.

Но Аркадий не слушал его. Он жадно смотрел туда, где еще вчера гордо и неприступно возвышалась «Береговая крепость». Теперь перед ним простиралось мертвое пространство — истерзанный и обожженный вражеским огнем клочок земли со следами руин, пожарищ, с искалеченными деревьями. Сердце Хомова сжалось от тревоги и боли. «Неужели им уже никто не сможет помочь?..» Как только эта мысль овладела сознанием, ему вдруг сделалось страшно оттого, что вся его борьба была напрасной, а мучения и пытки бессмысленными. Горько и больно было сознавать, что никто и никогда так и не узнает о последних его минутах, что для оставшихся в живых товарищей он так навсегда и останется пленным, пропавшим без вести…

Немец все еще говорил что-то, когда со стороны моста до слуха Хомова долетел нарастающий шум двигателей. Аркадий приподнял голову и увидел, как со стороны Фельчина по дороге к реке спускалась колонна фашистских танков. Опережая их, из первой линии траншей на мост густо высыпала пехота противника.

И тогда мертвый берег вдруг ожил. «Береговая крепость» будто возродилась из пепла и вновь встала перед врагом непреодолимой преградой.

И тут Хомов увидел флаг. Не над обрушенной «скворечней» и руинами заставы, а на тонком шесте в районе дзота-3, — алая капля в лучах восходящего солнца. «Нет, рыжий, врешь, все было не напрасно! Жива «Береговая крепость»! Жива…»

Танки уже достигли моста. И тогда от Стояновки, прямо с вершины кряжа, по переправе ударила наша артиллерия. Плотная заградительная стена огня легла у вражеского берега, нащупывая тонкую нитку Фельчинского шляха.

В душе Аркадия все ликовало. Он и не заметил, что, реагируя на каждый удачный наш выстрел, уже давно кричит в полный голос, позабыв о своих врагах, обо всем на свете: