Как-то, месяц назад, возвращаясь из отряда, я заночевал у нашего правого соседа. Начальник заставы старший лейтенант Иванов, узнав, что я неплохо рисую (такие вещи на границе не скроешь, солдатский телефон работает четко), попросил наутро увековечить его персону на листе ватмана. Паша Иванов был не то чтобы тщеславным человеком, но почему-то очень уж любил фотографироваться и вообще позировать, принимая при этом самые героические «анфасы», при всем своем офицерском облачении и даже с биноклем на груди. Что поделаешь, у кого из нас нет слабостей? Потом все эти открытки и рисунки он отсылал многочисленным родственникам в Татарию. В этом, собственно, и заключался интерес ко мне со стороны Иванова. Отказать я ему не мог — не раз Паша по-соседски выручал нас с Рогозным лошадками, когда мы опешили в отряд, — и через пару часов портрет был готов. Паше он понравился. Как хрупкую фарфоровую вещицу, отнес он его домой, а мне в знак благодарности позволил выбрать любую пластинку из его богатой личной коллекции. Он настолько расчувствовался, что даже предложил мне свои любимые «Валенки» в исполнении Руслановой. Доброта его воистину не знала границ. К его огромному изумлению, от «Валенок» я наотрез отказался, а взял «Голубой прелюд» Людвиковского.
Весь долгий путь до своей заставы я чувствовал за плечами в вещмешке этот драгоценный груз и уже предвкушал, с каким удовольствием воспримут ребята на «Казбеке» хорошую музыку. И надо же было такому случиться, что, уже перевалив «Шпиль», в двух шагах, как говорится, от дома, когда самое трудное было уже позади, лыжи мои вдруг разъехались и я хлопнулся на спину. Все во мне внутри похолодело. Честно говоря, я пережил одну из самых больших трагедий в своей жизни. Молча, понуря голову, я добрел до заставы. Как всегда, нас, конечно, встречали. Еще на ходу подхватили рюкзак с долгожданной почтой и две бобины с новым фильмом. А я, не задерживаясь, ушел в канцелярию.
Уже вечером, после ужина, стал развязывать свой вещмешок, и — о чудо! — пластинка, Пашин дар, оказалась цела и невредима. До глубокой ночи гоняли мы наш старенький патефон (радиолой еще не обзавелись), вновь и вновь вслушиваясь в высокий и чистый голос трубы…
У нас уже весна. Правда, еще лежит снег и бухта не освободилась ото льда, но все равно приметы ее ощутимо проявлялись в природе. Сегодня ночью с оглушительным треском в бухте ломало лед. Разбуженные этой канонадой, мы выскочили во двор. Что там снова припасла для нас природа — землетрясение, цунами, светопреставление? Днем солнце припекает так, что на стрельбище на брустверах наших блиндажей уже заржавели первые проплешины. А вечерами едва уловимые запахи оттаявшей земли сочатся сквозь снежные поры, и от этого эликсира жизни кружится голова…
Женя, фигура которой за зиму заметно округлилась, подолгу сидела на крыльце нашего дома, подставляя солнцу побледневшее лицо.
Рогозный ходил веселый и озабоченный. «Хочу парня! — говорил он. — Вот только выгонит лед из бухты, вызову корабль. Пора Женьку отправлять в санчасть…»
Это было 30 апреля днем. А вечером, после ужина, он вошел в канцелярию бледный и растерянный. Снял фуражку, повертел ее зачем-то в руках, потом снова надел. А когда открывал сейф, у него дрожали руки. Впервые я видел нашего НП таким растерянным. Наконец он заговорил:
— Ты представляешь, Женька рожать собралась… Я как чувствовал — хотел отправить ее, когда еще припай был крепкий, а она мне все твердила: пятнадцатого, пятнадцатого… Вот бабы! Ну что теперь делать?
Действительно, что делать? Кораблю к нам не пробиться, да и шлюпку не высадишь — у берега лед, сломает, как спичку. А врач будет топать из отряда самое малое трое суток. Положение было критическим. Но все равно надо было что-то делать. Не сидеть же сложа руки. Эту мысль я с горячностью и высказал в конце затянувшейся паузы. Мы тут же попробовали связаться с отрядом. Линия, как на грех, барахлила. Видно, на «Осыпях» опять срезало одну нитку провода. Нас с трудом слышала только застава Иванова. Узнав, в чем дело, Паша немедленно связался с санчастью, вызвал доктора, и уже минут через пять я под двойную (Иванова с Рогозным) диктовку записывал на клочке бумаги «советы и указания» медицины. Чем они еще могли нам помочь?
Вооружившись этой бумажкой, Рогозный собрался уходить. Глупо в таких случаях что-то желать человеку, хотя он и нуждается в твоей поддержке. Я лишь крепко сжал его руку. А он в ответ еле заметно кивнул и попробовал улыбнуться. Потом он ушел. И впереди была бесконечная ночь. Я слышал, как закончился фильм и в казарме укладывались отдыхать. Потом отправил на границу наряды. Сел было за книгу службы, но сосредоточиться не мог. С каждой минутой напряжение во мне возрастало. Я буквально не находил себе места. Что я только ни делал, чтобы как-то себя отвлечь: включал радиоприемник, пробовал читать, выходил на улицу. Но мысль моя неизменно возвращалась в офицерский домик, в квартиру Рогозных: как там Николай Павлович с Женей, справятся ли?
В трубе протяжно завывал ветер. Было слышно, как в бухте тяжело ворочались льды. Мне показалось, что движок наш барахлит и лампочка мигает больше обычного. Я вызвал моториста и отправил его в дизельную. Что я еще мог для них сделать сейчас?
Часа в два зазвонил телефон. Я бросился к аппарату — думал, от Рогозных, но звонил наряд с границы, доложил обстановку. Только положив трубку, я почувствовал, что взмок. Верно говорят: нет ничего хуже, чем ждать да догонять. И тут я вспомнил, что сегодня у нас была почта. Перед самым боевым расчетом дежурный вручил мне два письма, я сунул их в карман, а потом уже было не до этого.
«Ни отзыва, ни слова, ни привета: пустынею меж нами мир лежит…» — так начиналось письмо от Н. Второе и, думаю, последнее, поскольку на первое я так и не ответил. Был ли я прав? Сейчас не очень подходящий момент для самоанализа, но думаю, что — да. «Нет, та, которую я знал, не существует…» Каждому дано ошибаться, но не каждому дано прощать…
Письмо из дома, как обычно, трехсерийное: начинает мама, продолжает дед, завершает коротенькой припиской Ринка. Первую часть я называю «Наставления». Боже мой, родительский эгоизм не знает предела! Если бы я добросовестно выполнял все предписания моей мамы, мне бы только и было хлопот, что заниматься собственной персоной. Почему-то она никак не может понять, что первейшая моя забота — это мои подчиненные, а уж потом я сам.
Дед нотаций мне не читает. Он подбрасывает пищу духовную. Поэтому вторая часть письма у меня идет под рубрикой «Информация к размышлению». В этот раз он советует проработать (не прочесть, а именно проработать) книгу Алана Силлитоу «Одинокий бегун», которую уже отправил бандеролью. «Есть там одна достойная внимания мыслишка, — пишет он. — О чувстве одиночества. Не спеши думать, что это не имеет к тебе никакого отношения. Рано или поздно перед человеком в твоем положении встают подобные вопросы…»
Ринкины приписки, или «Светская хроника», как я их называю, носят обычно эмоционально-любовную окраску, что, в общем, характерно для стиля девятиклашек. Кто-то кого-то повел в кино, кому-то написал записку, тайные свидания, звонки по телефону, — как это все знакомо, живо еще в памяти! Между прочим, все девочки их класса тайно в меня влюблены (ого, я еще котируюсь!) и жаждут получить мою курильскую фотографию (как минимум, в обнимку с медведем). Но что за язык? Я с трудом пробираюсь через плотный строй «неологизмов»: лайкать, шузы, флэт… Если бы письмо писалось в обратном порядке, дед пришел бы в ужас, познакомившись с этим нововавилонским жаргоном…
Резкий звук телефонного зуммера вернул меня к действительности. Снова с границы звонил наряд. Часы показывали три часа ночи. А еще через час, когда моему ожиданию, казалось, пришел конец, в канцелярию шумно ворвался дежурный по заставе Мулев и с порога выпалил:
— Товарищ лейтенант, Женя родила дочку!..
Мы сидели с Рогозным на крыльце офицерского домика и молча курили. А там, далеко за кромкой невидимого, скрытого льдами чистого моря, из тонкой желтоватой полоски рождался новый день. Первый майский день. И в его медленно разгоравшемся свете я видел лицо бесконечно уставшего человека и мягкую, добрую улыбку. И мне не надо было спрашивать, счастлив ли он.
