Тем временем пограничники приближались к цели.

Горизонт заплыл свинцовым грозовым подтеком, и сумерки загустели раньше времени.

Шли налегке, без обуви, без противогазов, но у каждого за плечами было по пятнадцать килограммов взрывчатки, и эти пятнадцать килограммов давали о себе знать: трясина есть трясина.

Но вот наконец река. Крутая дуга ее вгрызалась в наш берег. Повернули вправо, и, как только перед глазами всплыл темный силуэт юрасовской казармы, Тужлов дал команду рассредоточиться. Перед этим напомнил: «Сигнал отхода — взрыв моста. Не взорвем мост — обратной дороги для нас нет…»

На насыпь бросились молча, как-то даже исступленно, но в рукопашной немного отошли. Охранение на мосту сбили легко, но с той стороны неожиданно ударил пулемет, и это сразу осложнило задачу.

Тужлов рванулся вперед, увлекая за собой остальных. Пули роем проносились над головой, рикошетили от рельсов, стальных маршей, и от этого в воздухе висел какой-то пронзительно-кричащий звон. Неожиданно сильная боль обожгла левую бровь, и кровь стала заливать лицо. Старший лейтенант смахнул рукой горячую липкую струю, но левый глаз уже затек, и все перед ним расплывалось и двоилось. Кто-то сзади подмял его под себя и бросил на шпалы, и тотчас раздался сильный взрыв. Пулемет умолк. Тужлов поднял голову и увидел рядом с собой Мусорина…

Полдела было сделано. Мост был взят. Но его надо было еще удержать, пока саперы не справятся со своей работой.

Враг наконец понял, что обманут, и бросился в атаку. Страх быть отрезанными от своих гнал фашистских солдат на мост, и они шли на приступ с отчаянностью обреченных. Активизировался и западный берег. Круговая оборона пограничников, подобно тонкой эластичной нити, то сжималась, то растягивалась, с трудом выдерживая перегрузки.

Сумерки совсем загустели, и только тонкая, упрямо негаснущая полоска света у горизонта делила тьму на небо и землю, и было в той условности определенно что-то символическое, тесно сопряженное с судьбой моста и его защитников.

«Надо продержаться. Надо!» — думал Тужлов, с надеждой и беспокойством поглядывая на тонкую риску у горизонта, теснимую с двух сторон сумраком надвигавшейся ночи.

Время шло, и мало-помалу риска на небе слабела и таяла. Таяли и силы пограничников.

От Михалькова, оборонявшего со своим отделением западную часть моста, приполз истекающий кровью Батаев:

— Плохо дело, товарищ старший лейтенант, Алешин, Курочкин убиты, Шеин тяжело ранен…

Михальков не просил о помощи, да и откуда Тужлов мог взять людей, если он сам с трудом сдерживал атаки врага и уже потерял в рукопашных схватках Алексеева, Литвинова, Шарафетдинова, Яковлева, Журавлева, старшину Козлова, а половина оставшихся в живых были ранены и держались в строю лишь благодаря огромной воле и нечеловеческим усилиям. Он видел, как поднимались навстречу врагу истекающие кровью Муртазин, Родионов, Соснов, как полз за ними вслед раненный в ногу Уткин, и сердце его обливалось кровью. Он хотел сберечь этих людей, он надеялся, что сможет это сделать, как бы ни тяжел был их жребий, но война не делала выбора, и это приводило его в отчаяние.

— Саперы! Где же эти саперы?! — сорвался он на крик, когда прямо на его глазах пуля наповал сразила маленького, щуплого Хусаинова…

Потом он услышал шум. Он безошибочно выделил его из общего шума боя, и у него от волнения пересохло в горле. Оставив за себя Калинина, он минуты через три был уже на западной оконечности моста, у Михалькова. Тревога не обманула его. От станции Богданешты по полевой дороге к мосту шли танки. «Та самая колонна, — догадался Тужлов, вспомнив разговор у Васильева. — Колонна длиной в тридцать километров…» Он на миг представил себе эту армаду, и ему сделалось страшно. Это был страх не за собственную жизнь — ее бы он отдал без колебаний, если бы только такой ценой можно было спасти положение, — танковый прорыв в подобном масштабе мог стать настоящей катастрофой. «Если саперы не управятся через десять минут, нам останется только лечь под гусеницы», — с горечью подумал Тужлов…

Передний танк медленно вползал на железнодорожную насыпь, будто миноискателем, прощупывая ее маскировочными щелками фар.

К Тужлову подполз Федотов. Так же ползком приблизился и неразлучный с ним Барс.

— Я оставил несколько толовых шашек. На всякий случай. Я понимаю, выхода у нас нет. Барс сумеет это сделать. — Голос у сержанта был глухой и срывался.

Тужлов молча погладил овчарку.

Сержант, не мешкая, связал толовые шашки, вставил в одну из них запал и прикрепил этот груз к спине Барса. Выждав еще минуту-другую, Федотов привлек собачью морду к себе, потом поджег короткий обрезок бикфордова шнура и тихо приказал:

— Барс, вперед!

Овчарка выпрыгнула из окопа и бросилась прямо к танку, который уже взобрался на насыпь и разворачивался в сторону моста.

Сильный взрыв повредил машину и застопорил движение колонны. И буквально через минуту в окоп спрыгнул командир саперов старший лейтенант Нестеров:

— К взрыву все готово!

Сначала под ногами качнуло землю. Потом донесся мощный раскатистый звук, и тотчас в ярко-огненном отсвете зарева, будто игрушечные, вздыбились вверх стальные фермы моста. На какой-то миг застыв в воздухе, все это обрушилось вниз, и еще некоторое время сзади стоял ворчливый грохот укладывающегося на дно реки железа. С ходу пробившись через слабый заслон врага, пограничники болотом уходили к своим. Когда перестрелка мало-помалу затихла, старший лейтенант разрешил короткий привал: с собой несли раненых, и люди выбились из сил. Тужлов устало опустился на замшелую корягу, окунул руку в раскисшую болотную воду и провел ею по разгоряченному лицу. Кто-то тихо тронул его за плечо. Это был ефрейтор Ворона.

— Товарищ старший лейтенант, там Шеин вас клыче…

Костя Шеин умирал. Булькающий хрип вырывался из его простреленной груди. Лицо было влажным от испарины. Он был еще в сознании. Тужлов взял уже тронутую холодком Костину руку и низко склонился над ним. И вспомнилось ему другое рукопожатие, когда встретил Шеина зимой, в снег, — тот возвращался из отпуска и шел со станции с огромной посылкой волжских яблок.

— Василий Михайлович… — Костя узнал его. — Тут адрес, передайте родным, — он сделал тщетную попытку дотянуться до нагрудного кармана, — только подготовьте маму… она не переживет. — Силы покидали Шеина, он с трудом выговаривал слова: — Похороните меня со всеми… у «Береговой крепости»… Прощайте…

Тужлов встал и быстро отошел в сторону. Беззвучные рыдания сотрясали его тело.

В ту же ночь начальник пограничных войск Молдавского округа генерал Никольский доложил по телефону в Москву: «На участке 25-го пограничного отряда противника на нашей территории нет…»

Утром 2 июля начальник 5-й пограничной заставы старший лейтенант Тужлов получил приказ от командования пограничного отряда выйти из боя, покинуть заставу и приступить к выполнению задач по охране тыла действующей армии в составе пограничного полка…

Шел  о д и н н а д ц а т ы й  д е н ь  войны.

Они в последний раз поднялись на Стояновский кряж. Перед ними с севера на юг простиралась почерневшая, выжженная земля. И по ней, подобно серой гадюке, настороженно скользил Прут. Два черных провала с обломками разрушенных мостов метили реку.

Их было шестнадцать. Шестнадцать из шестидесяти трех, начавших войну у молдавского села Стояновка. Взгляд каждого из пограничников был прикован к клочку обожженной, истерзанной земли, который в их памяти навсегда оставался «Береговой крепостью», к шоссейной насыпи, укрывшей их погибших товарищей, к границе, которую они оставляли с болью в сердце и мысленно поклялись вернуться сюда. Они еще не знали, как долог и труден будет тот путь, какой ценой придется им заплатить за него, кто из них сложит голову в предгорьях Кавказа, у стен Сталинграда, на Курской дуге, а кто дойдет до Вены и Берлина…

Этого они знать не могли.

Впереди было еще 1407 дней войны…

Вечер. Догорает, садится за рекой отпылавшее за день щедрое молдавское солнце.