Но Алексей давно уже видел: с Никитой творится что-то неладное. Он закончил третий вариант своей конституции и в сентябре сдал ее, но сам остался ею весьма недовольным. Здесь, в деревне, продолжал неустанно над нею трудиться.

Он бежал из Петербурга — сюда, в тишину. Ведь даже в Москве, тихой обычно, была суматоха. Там накоротке он встречался с гвардейцами Михаилом Орловым и Фонвизиным и другими членами Московской управы — всюду ощущал грозное веяние мятежных революционных порывов.

Приезд Вадковского и Алексея Плещеева снова всколыхнул в нем сомнения. По вечерам, удалившись в кабинет, они вели бесконечные споры. Теодор с его крайними взглядами и необузданностью характера разил его, порою жестоко.

А в семье прибытие юных родственников воспринималось как праздник. Уже самый приезд был встречен тушем оркестра с фанфарами, под управлением всегда жизнерадостного капельмейстера месье Eustache. Казалось, что Тагино превратилось в многоязычный Вавилон. Приковылял ведомый под руки, разбитый параличом итальянец художник Маньяни, памятный Алексею, приезжавший в Чернь накануне отъезда Жуковского в армию. Он с Захаром беседовал оживленно по-итальянски; по-аглински стрекотала мисс Ивенс, экзальтированная поклонница Байрона; по-французски без конца тараторил месье Жуайе, вспоминая, как вместе со своим любимым воспитанником Цахар, то есть Захарушкой, он добровольно сидел в каземате Петропавловской крепости. Захар очаровывал всех приветливостью и веселостью, днем запоем читал иностранные книги, вечерами заходил в кабинет к Никите, принимал участие в спорах — он давно уже был членом Северного общества.

Но больше всех веселился батюшка Григорий Иванович. Постоянно придумывал какие-нибудь экстравагантные шутки, костюмированные шарады и другие всяко-всяченские «экивоки» и «аллегории». Днем «работал»: составлял вторую часть собрания собственных пьес — недавно им был издан сборник прежних его сочинений для гатчинского театра, на французском, разумеется — восемь трагедий, комедий, водевилей — в прозе, в александрийских стихах, рифмованных попарно, — Theare de l’Arsenal de Gathina, ou Reueil de pieces de societe... par le comte G. de Czernichew...[49] . Пьесы имели в свое время успех. И теперь при издании успех повторился. Сейчас он сочинял трагедию и водевиль. Из его кабинета доносились порой то взрывы его хохота, то всхлипывания, а порою даже рыдания — с такою глубиной переживал он то, о чем писал.

Больше всех трунила над графом Григорием его супруга, Елизавета Петровна. С редким радушием и веселостью принимала она своих расшалившихся родичей. Федор Вадковский после обеда обычно на скрипке играл.

Тагино еще более оживилось, когда прибыл в поместье шестнадцатилетний лейб-гвардии гусарский корнет, граф Васенька Бобринский, внук императрицы Екатерины, то есть сын ее внебрачного сына, беспутного графа Алексея Григорьевича Бобринского, несметного богача. Хотя Васенька еще не вступил членом в Тайное общество, однако Барятинский обещал его в ближайшее время принять и вводил в курс многих планов и дел. Бобринский сразу же взбудоражил кружок тагинских заговорщиков, сообщив о своем давно созревшем решении создать где-нибудь в Германии, но поближе, подпольную типографию для размножения документов, листовок, нелегальной политической литературы, в чем давно уже ощущалась насущная надобность. Бобринский внес на это дело князю Барятинскому десять тысяч рублей и готов был еще больше пожертвовать, сколько понадобится.

Не удалось Никите укрыться в деревне от дел Тайного общества. Дни и долгие вечера протекли в обсуждении дел типографии, в спорах о военном восстании. Обсуждали разногласия в Обществах, говорили о земельном разделе. Вспоминали, конечно, военные поселения, на которые сильно рассчитывали...

В результате всех этих бесед Теодор пришел к выводу, что необходимо немедленно писать в Тульчин подробное донесение Пестелю, главе Южного общества. А сейчас есть возможность срочно переправить письмо с графом Николаем Булгари, который, по дороге от батюшки своего, со дня на день должен заехать из Белгорода в Курск и захватить с собою бумаги и письма в Тульчин.

Вадковский тотчас занялся составленьем доклада. Время шло незаметно. Наступала пора вернуться к полку.

К тому же вольготная жизнь молодежи внезапно оборвалась: тяжело заболела графиня Елизавета Петровна — ее разбил паралич. Гости поняли, что следует уезжать.

Через день, холодным солнечным утром, в коляске с Бобринским отбыл Толстой. Нежно и трогательно-ласково прощался он с Лизанькой... Она плакала и даже не скрывала слез, струившихся по смуглым щекам. А еще через день Алексей тоже уехал вместе с Вадковским, намереваясь из Курска сразу двинуться дальше, в орловское имение батюшки Чернь.

Не хотелось им уезжать. Утром погода испортилась. С северо-запада начал дуть жесткий, резкий ветер-лобач. Словно ярясь, срывал с головы дорожные фуражки, пробивался сквозь шинели, мундиры. Лошадям было трудно тянуть; они то и дело сбивались на шаг. «Ишь ты, ветрожиг какой взбесился! — ворчал возница. — То-то на Евлампию аккурат в эту самую сторону месяц рога оборотил».

Федик о рогах пошутил. Алексею ветер дул в ухо вглубь, в самый раструб. «Фу, черт! Не простыть бы».

— А вон, господа офицеры, глядите, градовитая туча идет, без дождя. Страсть-то какая!

Град налетел единым беспощадным шквалом. Градины били не зернами, не горошками, а словно пригоршнями, корявыми ледяными осколками. Они больно царапали кожу щек, рук, хлестали по темени, по плечам. Ямщик сокрушался. Беда небывалая — осенью град. Сколько озимых побьет он в полях!

Градоносная туча ушла так же внезапно. И на ее место принесло дождь-мокрягу, осенний, бесконечный, изнурительный, нудный. Скоро нитки сухой не осталось. Федя старательно оберегал скрипку в футляре, чтобы она не намокла. У Алексея в левом ухе стало болью стрелять. Федор повязал ему голову шарфом. Алеша запротестовал.

— Терпи! Тебя сейчас никто не увидит, за бабу не примет.

— Коли в правом ухе свербит, значит, к правде. А в левом — ко лжи. У тебя, барич, какое?

— Ах, не все ли равно?.. Правое, правое... — Алексей чувствовал сильный озноб.

— Подосенница, — возница опознавал болезнь по приметам.

В Курске у Алексея обнаружился жар. Боль в левом ухе, лихорадка и кашель так разыгрались, что Федику пришлось полкового врача вызывать. Тот уложил больного в постель.

Примирившись с болезнью, Алексей перестал с нею бороться и ощутил даже блаженство — за долгое время удается наконец отдохнуть, отоспаться. Можно позволить себе никуда не идти, не читать, не делать ничего, ничего. Вестовой Вадковского рядом, тут же крикни его — он все сделает, все принесет, даст пить, есть. Впрочем, есть не хотелось. Ничего не хотелось. Прапорщик Десанглен заходил. Но близость с ним плохо налаживалась.

Лежал Алексей в маленькой комнате, отделенной от главной легкою драпировкой; двери не было. Таким образом, общение с Федором, когда он был дома, не прерывалось.

Федик попытался было вслух прочесть ему свое донесение Пестелю — куда‑а там!.. Слова скользили, пропадали, опять выплывали, ползли, словно жирные мухи, прилетевшие из Обояни. Федик просил Пестеля прислать последний вариант Русской Правды... Он не верит в стойкость сил петербургского Общества, и считает необходимым поэтому удвоить старания. Мухи ползали по потолку. Писал, что ждет также устав Южного общества. Мухи запрыгали, завертелись, сознание опять затуманилось, и все снова стало плавать в болоте. Но вдруг вынырнули дерзкие фразы о нежданных восстаниях... военные поселения... так обещано Шервудом. И опять все пропало.

Алеша думал, что кузен прекратил свое чтение. Нет. Еще... Написал он о Бобринском, о типографии... что-то долго и, кажется, нудно... А ведь надо, надо было бы во все это вникнуть... Увы, сил уже не хватало.