Потом князь удалился с Екатериной Филипповной за арку придела и, прохаживаясь с нею, стал о чем-то шептаться, препоручив Плещеевым братца Никитушку, композитора, штатного учителя музыки в Кадетском корпусе.
На вопрос, что же он сочиняет, Никитушка отвечал фактической справкой, похоже, заученной наизусть:
— Вальсы́ для радения, — он сделал ударение на «ы» и хлюпнул носом. — Святое круговращение воспринято от царя иудейского, баловня счастья Давида, от боговдохновенных плясок его вокруг ковчега Иеговы. При кружении возникает экзальтация чувств, засим накатывает дух святой, и возгорается пророческий дар. Сладчайшая музыка для круговращения — пение духовных вальсо́в. Вот на вальсы́ я и перекладаю: «Дай нам, господи, Иисуса Христа» или же «Царство ты, царство».
— Вы и кадет учите слагать подобные «вальсы́»? — спросил чуть раздраженно Алексей.
— Учить? А чего их учить? Музыке учить разве надобно? Коли у кого талант, так сядет к фисгармониуму и сам враз заиграет. Особливо марши́.
— Но ведь вы же учитель. Чему же учите в корпусе?
— Геликону.
— Геликон, насколько мне ведомо, посвященная музам гора. В Греции. С источником Гиппокреной. Не так ли, батюшка?
— Справедливо, — подтвердил Плещеев. — На Геликоне из скалы, по которой Пегас ударил копытом, бьет священный ключ вдохновения. Но есть еще духовой инструмент геликон — в военном оркестре, самый большой, эдакая разляпистая медная труба... ее на плечо надевают.
— Во-во-во! — подхватил оживившийся коллежский регистратор Никитушка. — Тут перво-наперво ты изловчись голову в загиб трубы просунуть, а потом правую руку, и геликон тогда на левом плече утвердится. Это — первый урок и последний. С геликоном марши́ удобней встоячку играть или верхом на коне. Знай себе дуй, как тебе генерал-бас указал, одну ноту, скажем — цис, и жди своего череда. Только считай. Настанет черед — снова дуй тот же цис либо дис, а других нот и нет в его партии.
— А в пассажах геликон участия не принимает?
— Нет, в пассажах мы не играем. В пассажах торгуют, гуляют. Там музыки еще не завели. А не мешало бы.
— Собрались, — послышался из-за арки мелодичный голос Татариновой, — собрались в одном доме княгиня Анна Сергеевна Голицына, полустаруха Крюденерша, графиня Гашет. Нечаянно заезжаю и вижу: Голицына охает, графиня Гашет катается кубарем по полу. Всем я дала пилюли Леруа и мазь оподельдок.
— Проблематическое существо сия графиня Гашет, — ворковал Голицын. — Княгиня говорит, что она diablesse[38], а государь считает — шпион.
Вскоре тут же беседа «богородицы» с князем закончилась. Он проводил гостей по лестнице до первой площадки. Затем, вернувшись, сам погасил парадное освещение свечечек, велел убрать все лакомства в стоячок.
— Нонче пятница, и даже помыслить о постном съестном уже грех. Собаку, кошку, лошадь кормить не положено — пусть тоже постятся. А вдобавок болесть стомаха моего не дозволяет. Мамон мой сам собою извергает всякую яству. И не хочет дразнить себя сладостями. И без того всюду соблазн. Истуканы, болваны, статуи в садах непотребные, в наготе, прельщающей очеса. Гульбища, песни, трагедии, комедии, музыка — всё козни нечистого, всё для соблазна.
Затем князь достал новую табакерку, отливавшую радужным спектром, спросил:
— Ну как?.. Как понравилась вам сия великосветская духовная моя клиентура?.. Мои пуритане? Что скажете, Алексис?.. Вы довольны вассалами по моему министерству духовных дел?..
— И народного про-све-ще-ни-я? — не без яду подчеркнул Алексей. Ежели я пробыл бы в таком обтчестве день, ваше сиятельство, то мой стомах, или мамон, как вы выражаетесь, князь, сразу вывернулся бы наизнанку. Простите за резкость, я грубый русский солдат, кавалерист, ваше сиятельство. С лошадьми общаться привык.
Глаза Голицына стали злыми-презлыми. Но только на одно лишь мгновение. Сразу с мягкой улыбкой спросил, обращаясь по существу к его батюшке, но продолжая глядеть на Алексея:
— Я на это отвечу. В прошлый раз я рассказывал вам анекдоты из серии альковных дворцовых интрижек. Но я далеко не все досказал до конца. Итак, восполняю. Известно ли вам, например, что император Павел Петрович оставил после себя... побочного сына?
— Известно, ваше сиятельство, — спокойно ответил Плещеев; ему померещилось, что свечи вокруг замерцали в бледном, дрожащем сиянии. — Известно. Сыну его дали имя Семен, отчество — Иванович. А фамилию пресмешную. Годится для комической оперы — Великий. Знаю даже мать его, Софью Степановну Ушакову, дочку губернатора санктпетербургского. Поздней ее выдали за Черторыйского Михаила, возведенного в связи с этим в дворянство; когда же он умер, она вышла за Пьера Румянцева, но не графского рода — я был с ним знаком, — этот тоже скончался в восемьсот третьем году.
— Как вы, однако, осведомлены, Александр Алексеевич! А не мешало бы вам в самом деле имя Семена Великого использовать в одной из ваших комических опер. Было бы смехотворно.
— Слушаюсь, князь, ибо высоко ценю эстетическую тонкость и остроту вашей мысли. Но мне хотелось бы знать, какую связь имеет ваш вопрос о Семене Ивановиче Великом с грубостью, которую только что позволил себе юнкер Конной гвардии Алексей Александрович Плещеев, мой сын?
— Гм... ваш... сын... Вполне логичный вопрос. Я тоже ценю вашу тонкость, Александр Алексеевич, я тоже был знаком с Семеном Великим. Восьми лет его отдали в Петровскую школу, и, чтобы он не догадался о своем происхождении, мы окружили его приятелями из людей среднего состояния и сословия — сыновьями: камердинера Дружинина, портного Вилламова, аптекаря Брискорна, ремесленника Миллера. Поздней он вступил в Морской кадетский корпус, выпущен мичманом.
— Я знаю и это. Он собирался идти в кругосветное плаванье с капитаном Муловским, но вдруг заболел и умер в Кронштадте тоже в восемьсот третьем году. Однако вы уклоняетесь от вопроса, ваше сиятельство.
— Сейчас, сейчас, не торопите меня. Темно, однако, становится! Надо бы еще свечей зажечь. Но успеем. Когда я спросил как-то Семена Великого, доволен ли он своим обществом, то он дал мне ответ точно такой же — ну, словечко в словечко, — какой только что сказал несколько резко, признаюсь, но искренне и чистосердечно наш милейший гвардеец, предпочитающий общество лошадей... обществу прорицательницы... «богородицы»... Сие заставило меня вспомнить... Александр Алексеевич... о назначении вашем и... порадовать вас. Министерство духовных дел и народного просвещения сможет представить вас к должности театральной, ежели вы проявите щедрость и рвение в делах истинной веры Христовой и внесете какое-либо пожертвование, весомое, само собой разумеется, в храм или в богоугодное учреждение, в Библейское общество, например.
«Вот она, страшная месть за грубость моего Алексея, — пронеслось в голове. — Что я внесу... и к тому же... в Библейское общество?! Мерзость какая!..»
— Увы, ваше сиятельство, — ответил Плещеев, — к великому сожалению, сейчас сие невозможно. Мое имение в полном расстройстве. У меня только долги.
— Ах, как я вам сочувствую, Александр Алексеевич! А вы пожертвуйте в Библейское общество ваше театральное жалованье. Для вас значение службы состоит, разумеется, лишь в интересах искусства, ведь вы же не собираетесь обогатиться за счет вашей должности...
«Все равно... — продолжал остро и быстро размышлять Плещеев, — не могу... а прежде всего — не хочу!.. Библейское общество!.. ф‑фу!»
Он смотрел на Алексея. О, этот юноша думает так же, как он.
— Вчера ко мне в министерство, — вкрадчиво продолжил Голицын, — заходил ваш давний приятель Огонь-Догановский, просил передать вам душевный привет. Он очень одобряет назначение ваше...
«Ах, опять жестокий намек!.. Неужели Голицын все знает?..» Но тут разговор был оборван бурным появлением камердинера. Где, где его обличье кота? С перепуганным насмерть лицом, уже не улыбаясь, он сообщил, что к его сиятельству изволил пожаловать — государь-император!
