— Жить, милый друг, жить не значит писать. Писать историю, роман, сочинять трагедию или комедию... Жить — значит мыслить. Мыслить как можно более лучше, чище, отзывчивей. Надобно чувствовать, действовать, любить добро, возвышаясь сердцем к источнику сего добра. Все другое есть шелуха. Чем дольше мы живем, тем более проясняется для нас цель жизни и совершенство ее. Страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу.

Эти слова накрепко запомнились Лёлику.

Лишь только Плещеевы в своей старой карете выехали из Остафьева, Алеша заметил, что отец его читает книгу, подаренную Вяземским, и усмехается. Это был журнал Сын Отечества, часть 38‑я, вышедшая только что, в прошлом месяце.

— Батюшка, чему вы смеетесь? — спросил Лёлик.

— Вот, посмотри. Тебе это полезно. Карамзин приветствовал некогда зарю моей жизни стихами, которые назвал Послание Александру Алексеевичу Плещееву. Они начинались словами: «Мой друг, вступая в шумный свет...» — их ты знаешь. Теперь я хочу презентовать тебе другое — Наставление сыну, вступающему в свет. Читай. Читай-ка вслух. Я же сказал, тебе полезно.

— Вступая в свет, первым себе правилом поставь никого не почитать. Не имей уважения ни к летам, ни к заслугам, ни к чинам, ни к достоинствам. В какое бы общество ни вступил, старайся всеми поступками показывать, что ты его презираешь. — Это заслужит тебе от всех любовь и уважение.

— Батюшка, но ведь такая статья не всерьез. Сочинитель все выворачивает наизнанку.

— А ты думал, простодушный мальчуга, что ее надо за чистую монету принять? Дальше читай.

— Отнюдь ничему не удивляйся, сын мой, ко всему изъявляй холодное равнодушие. ...Ежеле речь коснется до тебя самого — тогда нежною улыбкою дай почувствовать, что ты себе цену знаешь. Объявляй ...что обожаешь одно изящное. Но в чем оно состоит, никому не сказывай. Да и сам не знай. ...В разговорах старайся доказать, что люди, прежде родившиеся, ничего не стоили, жить не умели. ...Утонченный же вкус на свет появился лишь с тобою и тебе подобными. Дома не сиди, и как можно менее полезным занимайся...

— Сочинитель, батюшка, явно смеется над нами. Кто это написал?

— Не знаю. Статья подписана «N». Не отвлекайся. Читай.

— Библиотеку имей, полки сделай пошире; глубокомыслящих авторов выставь на показ наперед, а за ними поставь чепуху и нелепости. Почаще последних вытаскивай; у первых сбережешь переплет. ...Везде являйся, но на минуту. Во все собрания вози с собою рассеяние, скуку. В театре зевай, не слушай ничего. ...В беседах давай чувствовать, что ты рассеян и занят мыслями высшего понятия. Между тем можешь думать о мыльных пузырьках.

Ежели тебе сделают возражение и у тебя нет в запасе готовых мыслей — пожми плечами — искоса посмотри — дескать, противник твой невежа.

...Ежели заговорят о книге, которой ты не читал и про которую не слыхал, то улыбнись, скажи, что ты ее знаешь, и тотчас перемени разговор.

— А тут, батюшка, в журнале, в примечании сказано: «Редакторы просят Сочинителя сей статьи присылать и впредь для помещения в Сыне Отечества подобные пьесы».

Чины, ленты, почести, все скрывай осторожно, но так, чтобы всяк их мог приметить. — Это знак скромности и сильное над знатоками делает впечатление. ...Со встретившимися коротко знакомыми поступай, как бы их вовсе не знал.

...Ежели с кем начнешь речь, никогда не кончи. — На вопросы не отвечай или дай полответа, смотря то обстоятельствам. — Это означает большое глубокомыслие. О, ты будешь тогда интересен.

— А мне, батюшка, все-таки очень хотелось бы знать, кто же автор этой статьи?

...С порядочными женщинами отнюдь не вступай в разговоры — что с ними связываться? Вообще дай разуметь, что женщин презираешь. Молодых девушек толкай. Скажи хотя одной хорошенькую грубость. Ты будешь прелестен.

...Ежели захочешь быть отменно любезен, заговори про себя, расскажи, где обедал, у Жискара, Эме и проч., что скушал, выпил, сколько заплатил и сколько кушал в долг. Скажи цену вдвое. Это очень интересно.

...Вот, любезный сын, несколько общих правил. Надеюсь, что, последуя им во всей точности, ты будешь в молодости всеми любим, в зрелых летах способен на всякую службу отечеству, и приготовишь себе почтенную и достойную старость.

— А вы, батюшка, по манере письма не догадываетесь, кто эту статью сочинил?.. Нет?.. А вот я догадался. Вы ее написали. Мысли-то ваши мне все знакомы. Вы ее написали и скрылись за буквою «N». Эта буковка вроде как родной, фамильною стала в нашем семействе. Помните, на именинах на вензелях: будто «Наполеон», а на самом деле «Нина».

— Ну, ты, вижу я, молодец!.. Верно. Когда мы с матушкой твоей размышляли, как же лучше вас воспитать, я сочинил Наставление. В то время матушка уже больною лежала, и я решил ее поразвлечь. Потом послал эту «штучку смешную» Жуковскому в Петербург и наказал прочесть ее вкупе с Тургеневыми в их «пирамидальном блистании». А они ее в журнал «Сын Отечества» переправили, мне не сказав.

— Какой же вы, батюшка, мастер мистификации! Все-то надо принимать у вас наизворот.

Тимофей, направленный в Петербург передовым, снял помещение на той самой Галерной, в доме купца Риттера за № 207, где они жили с хозяином холостыми, где Тимошка болел...

Жуковский, квартировавший в то время на Невском, у Блудова, в последние дни перед приездом долгожданного друга, в нетерпеливой горячке поскорее увидеть его, почти перебрался сюда, в неустроенное жилище, где хозяйничал Тимофей.

— Вообрази досадное мое положение! — непрестанно твердил незваный гость камердинеру, мешая ему. — Ведь до сих пор не решилось, когда я поеду. Постой, я тебе помогу, а то ты зеркало обязательно косо повесишь. А теперь как бы там ни было, но я решил ехать из Петербурга не прежде, чем дождавшись моего ворона, милого «Черного врана». Помоги мне кронштейн приколотить, хочу на нем пристроить портрет Анны Ивановны — я его сам рисовал. Похоже?.. Знаю: похоже. Ну до чего же она хороша! Особенно среди этих вот георгинов.

Наконец Плещеевы прибыли. И два друга вдруг растерялись. Не знали, как и что говорить. Потом Плещеев увидел портрет. Анюта как живая смотрела на него сквозь густые охапки цветов... До чего же красива она!

— Друг мой бесценный!.. Ты просто алтарь Анюте воздвиг!

Лёлик подошел и встал вплотную к портрету. Долго, очень долго глядел на него. Потом ушел, ни слова не проронив.

— Лучшим чувством моим, — сказал с глубокою болью Плещеев, — самым чистым, самым высоким, была привязанность к ней. Этого чувства ослабить не может ничто — ни кончина ее, ни вся моя дальнейшая жизнь.

Жуковский подошел к портрету Анны Ивановны и минуту спустя заговорил тихо и ласково:

— Наш ангел — на небесах. Так. Она была нашим ангелом. Друг, хранитель, пример всего доброго.

— Я был счастлив, что мог перед кончиной поцеловать ее руку, — сказал Александр и вдруг почувствовал, как спазмы стали подступать к его горлу. — Теперь моя жизнь в детях.

Жуковский тотчас подхватил разговор о сыновьях и, чтобы его успокоить, поведал, что в августе при Санктпетербургском педагогическом институте учреждается Благородный пансион, по примеру московского университетского. Приглашены лучшие профессора. Учитель истории и языков Раупах, европейская знаменитость; Куницын, профессор права; по музыке Катарино Альбертович Кавос, композитор и дирижер. Но главное — одним из гувернеров будет славный Кюхельбекер, воспитанник лицея в Царском Селе, друг Пушкина, тоже поэт. Попечитель пансиона Уваров и директор Кавелин, два члена «Арзамаса», обещали принять в пансион трех младших сыновей. Но Лёлик уже не подходит по возрасту. Однако его можно направить в Корпус инженеров путей сообщения.