— Вот, значит, один царь был, — говорил Санька, заплетаясь в словах. — Как женится, ночь переспит, а утром ей голову отрубает. И вот на одну нарвался. Она ему «Восемьдесят тысяч километров под водой», «Таинственный остров», «Капитан Немо» — все рассказывала тысячу и одну ночь. Только начнет спать — она ему сказку. До половины дойдет — уже рассвет. Он ей и не отрубает голову, ему интересно. Больше трех лет рассказывала, а потом уже зовет: «Юрка! Иди сюда!» Уже сын у них, Юрка. Ну, он увидал, так и не стал ей рубить голову...

Все перепуталось в Санькиной голове. Но никому не хочется поправлять Ежика. Только хохочут да просят: «Ври дальше! Накручивай!»

Хорошо лежать на полке, тепло. Ноги, и спина, и плечи натружены за день, уши наморожены, горят. Закроешь глаза — в них снег и сосны поворачиваются на своих пнях и пилы шоркают по дереву. Не хочется никуда уезжать.

— Коллектив у тебя ничего, — сказал инструктор Дегтяреву. — Так все хорошо. Только ты подумай о росте рядов. Я тебе тут устав оставлю. Подработай. Пожалуй, можно Дунькина принимать. Ну, и еще кое-кого. Ребята у тебя отличные.

— А чего ж, можно. Он тут у нас заместо патефона. Без него бы скучно было. И так он парнишка старательный.

Вода в Юше чистая, как зима. На солнце теплынь. Пар над степью. На юге опять завиднелись Алтайские горы — бело-розовый окоем.

Леньке Зырянову надо гнать по Юше сплотку пихтачей. Зимой он сам их валил, цеплял тросом к трактору. Теперь стоит на носу сплотки, держит в руках чуть затесанную гребь — целый пихтовый ствол, — пошевеливает.

Узкая сплоточка приплясывает на воде и несется вперед, как ярая щука. Глаза у Леньки вздрагивают от азарта. На голове пограничная фуражка с зеленым кантом, брат привез. Блестящий черный ремешок от фуражки опущен под подбородок.

Юша несет Леньку, вспарывает пополам степь и блестит, как наточенный ножик. Ленькино сердце замирает от бесстрашия.

У задней греби стоит Санька Дунькин. Он отпустил гребь, присел на корточки, глядит на шибко бегущую воду. Ленька и позабыл про него — сам себе капитан.

Сплотка круто нырнула влево за излуку. Рукоятка задней греби, закряхтев, пошла вправо и невзначай смахнула Саньку в воду. Санька заголосил истошно и скрылся в Юше.

Ленька Зырянов обернулся, сдернул с себя ватник. Под ватником гимнастерка — подарил, пограничник. И фуражка на Леньке тоже братнина. Побежал по зыбучим стволинам, хлюпнули брызги из-под сапог.

Крикнул:

— Дунькин, ты чо?

А Дунькин уже хлебнул воды, уже его нету.

А к берегу припаяны белые, обгрызанные куски льда.

Ленька прыгнул в воду. Сплотку повело поперек реки, ткнуло носом в берег. Ленька бил по воде ногами, руками, не давался течению. Саньку вынесло на него. Хоть до берега близко...

Отжались. Санька сидел на земле, качался и моргал глазами.

— Хорошо, что я не утоп, — сказал он тихо. — Тетка Лена обещалась вчерашний год мне дядьки Петра штаны дать. Хорошие. С пуговицами.

— Дурак... Бежим... Сплотка где уж?

Снова плыли по Юше. Санька сжимал свое куриное тельце, чтоб оно не касалось мокрых, холодных тряпок. Его рот свело в оборочку. Выстукивая зубами, он выкрикивал одну за другой припевки:

Ленька грелся, работая гребью. Пора уже быть Бобровской переправе. Уже над степью ночь и, не видимые днем, проступили по всему жнитву огненные палы. В них клубится неспокойная жизнь огней. Они сомкнутым строем наступают на тьму. Позади них опять тьма. Ленька глядит на огни, и Санька тоже глядит, и каждый видит свое и не может оторваться.

— Леньк, — зовет Санька, — гляди, как змеюки красные. Ползают...

— Да ну, прямо змеюки. Это конница в атаку пошла. Вон саблями машут.

Сплотка чиркнула боком по какому-то выступу. Затрещали доски. Ленька схватился за гребь и сразу увидал, как высыпали на берег темные избушки. «Бобровка... Припаромок задели», — сообразил он и налег на гребь плечами, грудью.

Привалили к берегу, зачалили сплотку. Пошли в избу паромщика.

За столом в избе знакомые чеканихинские мужики, посредине заместитель председателя Скрылев. Он уже неделя как приехал в Бобровку принимать лес. На нем черный френч; лицо сухое, бровастое. Только под глазами кожа обмякла, порозовела. Глаза мокрые.

— Ну что, Дунькин, — сказал Скрылев, — какие вы ребята?

— Мы ребята-ежики, — выкрикнул Санька. — У нас в кармане ножики. Сами ножики куем, а в солдаты, шиш, пойдем! — Зубы у него ляскнули. Тело передернулось под мокрым ватником. Он сел на пол возле порога.

Все засмеялись.

— Ну ладно, — сказал Скрылев, — давайте-ка с прибытием... Чтоб завтра лучше трактор заводился... — Он достал из-под стола бутылку, налил сначала Леньке, потом трактористу, поменьше — двум колхозникам и совсем мало паромщику. Все выпили по очереди и закусили. Пили из одной кружки, другой посуды не было. На столе лежала буханка пшеничного хлеба да шматок сала.

Себе Скрылев налил после всех. Опрокинул бутылку над кружкой и в донышко постучал.

— Остатки сладки, — подмигнул он, и его мокрые глаза вдруг прояснились, сухое лицо стало добрым, улыбчивым.

Ленька сидел, не сняв фуражки, ремешок холодил ему щеки. Он смотрел, как Скрылев несет ко рту кружку, и вдруг крикнул:

— Стой! Сам пьешь, а Саньке почему не налил? Думаешь, он дурак, да? А он, может, еще и тебя умней. Он в Юше искупался, весь мокрый сидит. Думаешь, ты начальник, так можешь все сам выпить? А здесь река, степь, — понял? Здесь все начальники.

Захмелел Ленька. Крошки во рту не было за весь день.

— Вот, — сказал он и обвел всех задичавшими глазами: с кем еще сцепиться?

— Ах так, — сказал Скрылев. — Ах так... Так, значит? Да я тебя... — И полез из-за стола, загодя приготовив кулаки.

Невесть что еще могло произойти, но Санька вдруг запричитал с порога:

Скрылев внезапно, по-пьяному, с хрипотцой рассмеялся:

— Председатель у нас вприсядку себе не позволит... Он только что вальсы... Это мы, серый народец, сроду «тырлу» выколачиваем. Председатель у нас — высокого полета птица. Нетутошиий гусь...

Степь пообсохла, побурела. Дыбится в дальней дали белая краюшка гор. Дойти бы до этих гор... Да времени нету. Надо кормить свиней, чистить свинарник...

А в горах снег. Маша Тинина вспоминает, какой снег был в лесу. От него пахло свежеиспеченным хлебом. Это, наверно, оттого, что Маша каждый день пекла хлеб для лесорубов, для Леньки Зырянова.

...Вот если бы с Ленькой на мотоцикле. Наверное, за день можно доехать. Обязательно надо будет... Живем у самых гор, а гор ни разу не видели... Можно отпроситься на день. Прийти к председателю, когда Скрылева нет. Скрылев не пустит...

Надо будет с собой пирогов взять. Остановиться где-нибудь на лужайке. Наверное, в горах есть лужайка. И вода... Вода в горах чистая-чистая...

Маша долго еще смотрит на белую краюшку гор. Потом идет деревней, ищет зоотехника. На двери клуба объявление:

«Сегодня в семь часов состоится комсомольское собрание.

Повестка дня.

Прием в члены ВЛКСМ.

Исключение из членов ВЛКСМ.

После конца танцы под гармонию».

Маша прочла объявление. Кого же это исключать?.. Чего это Дегтярев надумал?