Утром, чуть свет, я вышел па крыльцо, и — господи, как в раю меня обступили апельсиновые деревья с полным грузом вызолотившихся плодов.

Тотчас рядом со мной оказался родственник Орагвелидзе, племянник или, может быть, зять. Он куда-то меня повез — не прямой, а кружной дорогой, с горки на горку, чтобы я посмотрел село Шрому. Это гурийское село отличалось от аджарского села Бобоквати тем, что горки здесь не такие крутые, подальше, пошире видать.

Мы остановились у кукурузной заросли, услышали хряст ломаемых будыльев, пыхтение азартной работы. Из заросли вышел красавец, в таких ботинках, в такой, тончайшей шерсти, рубахе, какие носят нынешние модники ну, скажем, в Тбилиси, на проспекте Руставели. По лицу и по шее красавца в три ручья лил пот. Мой вожатый представил мне уборщика кукурузы. Он оказался главным инженером колхоза. Пользуясь свободной минутой, главный инженер убирал колхозную кукурузу на закрепленном за ним участке, что выгодно и ему и колхозу.

На площади у правления колхоза «Шрома» стояло столько легковых автомобилей, сколько их стоит в рабочее время у подъезда какого-нибудь НИИ. Правление помещалось в двухэтажном здании с колоннадой. Михаил Филиппович сидел в просторном, как актовый зал, кабинете, составлял списки колхозников для поездки на туристическом поезде в Севастополь, Одессу, Кишинев. Ему помогал заместитель Георгий Иобишвили; в начале тридцатых годов нынешний заместитель председателя был учеником Орагвелидзе в сельской школе села Шрома. До того как возглавить колхоз, Михако преподавал историю и грузинский язык.

— Сходи, сынок, в наш музей, посмотри, почитай, подумай, — предложил Михако.

В двух залах музея, на втором этаже, над председательским кабинетом, среди экспонатов выделялся макет памятника, установленного на холме посреди села Шрома. Мраморная доска и надпись:

«Дорогой матери Мелинке Федоровне.

Твоя материнская забота, любовь и ласка в тяжелые годы войны, дорогая, навсегда останутся в моем солдатском сердце.

Мл. лейтенант В. Лаврентьев».

Памятник грузинской женщине Мелинке Мжаванадзе поставил Василий Лаврентьев — c колхозной, конечно, помощью, с помощью Михако. В годы войны, после тяжелых ранений и госпиталя, младший лейтенант Василий Лаврентьев, паренек из украинского села Ровно Херсонской области добрался до села Шрома — родное его село тогда было под немцем, родной матери он лишился. И грузинская женщина Мелинка усыновила Васю Лаврентьева, пригрела, накормила, дала сил оправиться от ран и вернуться на фронт. Десятки односельчан Васи Лаврентьева в лихую годину нашли себе приют, кров, работу и кусок хлеба в гурийском селе Шрома, у председателя колхоза Михаила Филипповича Орагвелидзе, у папы Михако.

...Все началось с письма, которое шромовцы написали на Украину в начале тридцатых годов:

«...На склонах гор у Черного моря широко раскинулось наше село Шрома. На нашей земле произрастают чай, цитрусы, виноград, тунг, плодовые деревья и множество других сельскохозяйственных культур.

Во время хозяйничанья помещиков и дворянства в наших краях сеяли только кукурузу и просо.

Тяжелой тогда была наша жизнь. В нашей деревне жили в достатке всего несколько семей. Это были князья, торговцы. Землей владели помещики: Накашидзе, Гуриоли, Карцивадзе и другие богатеи.

Кто не мог выплачивать оброка, того наказывали плетьми. Крестьяне зачастую вынуждены были оставлять родной край и уходить на заработки на чужбину. Оттуда они возвращались, заработав какие-то гроши. Школы у нас в селе не было. Так мы жили в прошлом.

При Советской власти все изменилось. Там, где раньше все было покрыто непроходимыми колючими кустарниками и лесом, где гнездилась малярия, изматывая людей, сейчас раскинулись плантации чая, мандарин, апельсинов, лимонов, разрослись виноградники и сады...

Хочется, чтобы и украинские колхозники рассказали нам о своих достижениях, как они живут и борются за новые успехи».

В те годы подобных писем писалось немало, но дружба и соревнование, к которым звали письма, обретали плоть и кровь только в тех случаях, когда дело это возглавляли люди щедрого сердца и государственного ума.

Я ходил по музею колхоза «Шрома», по музею Дружбы и думал: сколько у нас говорится и пишется о дружбе, но чтобы взять и вырастить у себя в питомнике саженцы виноградной лозы, отвезти их на берега Азовского моря, где до сих пор не знали виноградарства, и возделать там виноградники — в подарок друзьям, — для этого нужен еще и особый талант. Колхозу «Шрома» присвоено звание колхоза коммунистического труда не только за высокие урожаи, но и за истинно коммунистическое понимание дружбы между народами.

Дружба не затухала на протяжении десятилетий. Все ровенские председатели были отзывчивы на дружбу, но они менялись. Михако Орагвелидзе, как бессменный кочегар, без малого сорок лет поддерживает огонь в топке дружбы, не спускает пары...

Портрет на стене музея: два председателя — седой грузин Михако, с лукавыми морщинками у глаз, с дымящейся сигаретой, и украинец Иван Мазунов, кудрявый, статный, косая сажень в плечах. У Михако на груди золотая медаль «Серп и Молот», четыре ордена Ленина. У Ивана не сосчитать, каких орденов больше, трудовых или боевых.

— Ну как, сынок, понравился наш музей? — спросил Михаил Филиппович.

— Понравился, Михако!

Опять мы куда-то едем, тихо едем, можно пересчитать мандарины в придорожном саду.

— Это — сад дружбы, — сказал Михако. — Мандарины, сынок. Десять тонн мандаринов мы собираем в этом саду и отправляем в село Ровно. Пусть украинцы едят наши сладкие мандарины.

— Вы им мандарины, а они вам что?

— Белую муку, лук, украинские овощи... Тоже надо, сынок. Украинцы нам подарили племенной скот. Но, ты видишь, наше село горное. У нас нет пастбищ. Негде косить траву. Каждый свободный клочок земли мы отводим под чай. Но мы держим коров. На наше море приезжают отдохнуть люди из Ленинграда, из Москвы, из Мурманска, из Сибири. Им нужно свежее молоко. Мы даем им свежее молоко. Пусть поправляются... Наша земля золотая, сынок. Мы ее сделали золотой. Мы — крестьяне... Из Шромы никто не уезжает. В наших семьях по пять-шесть детей. Дети подрастают, строятся. Работа есть, но где взять землю?.. Вон, видишь, маленькие домики-времянки? В прошлом году мы приняли в колхоз тридцать восемь семей из Аджарии. Они жили высоко в горах. Зимой их село разрушило снежным обвалом. Люди оказались в беде. Мы потеснились, сынок. Нашли для них землю в Шроме...

Завернули в колхозную бригаду, посидели с бригадиром Даниилом Кубусидзе и его женой Шурой, сборщицей чая, тихой, одетой в черное, не первой молодости женщиной, Героем Социалистического Труда. За годы работы в колхозе Шура нащипала и сдала двести тридцать две тонны чайного листа — целый эшелон; за год не заварить, не расхлебать средней величины городу.

Поехали дальше. Михако замурлыкал в усы:

— Теперь мы поедем в Уреки... Уреки... Уреки...

Мы приехали в Уреки.

— Это — Уреки, — сказал Михако. — Наш колхозный санаторий. Мы его построили. Пусть наши колхозники поправляют здоровье в Уреки... Уреки... Уреки... Теперь у нас отобрали санаторий, сделали его межколхозным. Очень хорошо! Пусть отдыхают колхозники всей Грузии! Пусть еще строят. Места много у нас. Пожалуйста!

Места правда было много. Запах моря — чистого моря, без пароходов и курортных отходов — смешивался с хвойным духом сосновой рощи. Мы взошли по лесенке на второй этаж небольшого дома, то есть дом был такой, какие обыкновенно строятся в селах Грузии, небольшой — по сравнению с санаторным корпусом. Михако достал ключ, отпер дверь, зажег свет, мы оказались в уютном жилище, где можно хорошо поработать, пожить. Поработать — у письменного стола. Именно письменный стол являлся главным предметом обстановки в этом коттедже на берегу.