Гуляя возле отеля «Хибины», я думал, что лучшего места и нет на земле — для весенних любовных прогулок вдвоем при луне... Но было вокруг пустынно, никто не гулял. Должно быть, лыжники и, тем более, лыжницы укатались за день, отошли ко сну, сохраняя силы на завтра. Прыгунам с трамплина, слаломистам и двоеборцам подавно не до гуляний.

В ресторане тоже было пустынно. Очень громко и дико играл оркестр. Танцевала всего одна пара. Я заказал себе самую малость: выпить и закусить. Все быстро выпилось, съелось. Оркестр продолжал играть, танцевала пара. Хотелось общения, разговора. Именно к этому располагал интерьер пустынного ресторана у подножья Хибин.

Тут над ухом моим прозвучало желанное:

— Разрешите?

— Пожалуйста!

Ко мне за столик сел парень, большой, спокойный, русоволосый. Почти все столики в ресторане были свободны, но он сел ко мне, взыскуя, как я, знакомства. Мы закурили. Парень сказал:

— Есть охота. К приятелю зашел в Кировске, его нет дома. Надо поужинать. Я в Апатитах живу. В общежитии. Из Костромы приехал...

Парень говорил по-костромски, чуть-чуть окая, проглатывая гласные в окончаниях глаголов третьего лица настоящего времени. Он говорил с врожденным, а также приобретенным за годы работы достоинством, со степенством.

— ...Ничего горячего нет, — обрадовала парня официантка.

— Ну, чего-нибудь... Я голодный...

Парень опять обратился ко мне, томимый голодом общения гораздо в большей степени, чем голодом телесным: — Я действительную на Балтике служил... — У него было хорошее, крупное, светлое лицо, светлый взор, твердо очерченные губы. — Демобилизовался, поехал на Урал. Не бывали?

— Бывал.

— Исключительно живописное место. Озеро. Лес. Качканар называется. Мне дали БелАЗ, говорят: «Справишься?» Я отвечаю: «Попробую». Механик со мной день поездил, говорит: «Сможешь». Я за две недели пятьсот пятьдесят заработал. Женился. Потом получилась история... Жена у меня исключительно хорошая была... Когда до развода дело дошло, я написал сестре в Кандалакшу. Решил на Север податься. Я где бы ни работал, у меня везде получится хорошо. Сестра отвечает, что с работой у них плохо, и вообще люди нехорошие. Это она хотела, чтобы у нас семья не развалилась.. Она думала, что я от семьи убегаю... Я приехал сначала в Кандалакшу, а потом сюда. На тракторе К-700 работаю. Вы сами из Ленинграда?

— Из Ленинграда.

— В командировку приехали?

— В командировку.

— А вы по какой части?

Я на мгновение запнулся, придумывая, что бы сказать.

— Я по добыче.

— По добыче? Геолог, значит?

— Вроде того.

— У меня друг геолог. По три, по четыре месяца дома не бывает. Жена от него ушла... С женой нужно жить, если женился, правда же?

— Правда.

— Мне здесь понравилось. Представляете, в лес пойдешь, грибов полно всяких. И белые есть. Груздей только нет. И брусника как вишня. И люди исключительно хорошие. Здесь чтобы кто-то кого-то избил, ограбил, этого не бывает. Будь у тебя денег хоть сколько, хоть миллион, можешь ночью один идти, никто тебя не тронет. Я третий год здесь, мне нравится. Думал, надо поехать на БАМ, посмотреть. Пришел к секретарю горкома, чтобы мне направление дали. Он спрашивает, где работаю, что, как. Я ему говорю, так и так. Он говорит: «Ты здесь нам нужен. Конечно, если решил ехать на БАМ, мы тебя держать не можем. Это дело твое. Но направление не дадим...». Я думаю, что же, раз нужен, останусь. Мне здесь нравится.

— Меня Валеркой зовут, — сказал парень. — Мне двадцать девять лет. Не юноша. Если хотите, пойдемте, в Кировске можно найти такое местечко, хорошо посидеть. У меня знакомых много.

— А что же мы будем делать у твоих знакомых?

— Вино будем пить. Целоваться...

— Ну что ты, я уже старый для таких прекрасных дел.

Если бы Валера настаивал на своем предложении, я бы, возможно, не очень сопротивлялся. Но Валера не настаивал. Мы с ним еще покурили и разошлись добрыми друзьями.

Главная улица Кировска носит имя Кондрикова. Когда я прохожу по этой улице, обязательно останавливаюсь у дома с мемориальной доской и произвожу в уме несложные арифметические подсчеты. В этом доме жил Василий Иванович Кондриков, первый управляющий государственным апатито-нефелиновым трестом «Апатит». Он родился в 1900 году. Его не стало в 1937-м. В Хибины Кондриков приехал в 1929-м. Значит, что же? Сколько лет было первому хибинскому управляющему? Очень простые подсчеты...

Улица Кондрикова. Если бы на то была моя воля, я бы зашел в каждый дом, в каждый подъезд, в каждую дверь и спросил бы у живущих здесь ныне людей, что они знают или, быть может, помнят о человеке, чьим именем названа улица.

Часто улицы называют именами людей хотя и достойных, но не причастных к данному месту. Фамилии превращаются в безликие адреса, в трафареты. Иное дело улица Кондрикова. Василий Иванович Кондриков выбрал место для постройки первого дома на этой улице, он в нем жил, собирался жить долго, всегда. Без него иным бы был этот город. Да и не мог он быть без него...

Писатель Иван Катаев в своей книге тридцатых годов «Ледяная Эллада» так писал о Василии Кондрикове: «... Его слава, — молодой, таланливый хозяйственник, с полетом, с весельем в Долах. И есть, есть — едва-едва — взнузданная суровостью времени и высотой положения эта моцартовская юношеская беспечность таланта...»

В музее С. М. Кирова, у подножья горы Кукисвумчорр, среди экспонатов имеется единственная сохранившаяся фотография — портрет Василия Кондрикова. Всякий раз, как бывало в музее, подолгу стою у портрета, стараюсь в чертах лица найти соответствие духовному миру, личности этого человека. Густые русые волосы, откинутые назад. Открытый, чистый, высокий лоб, прямой взгляд серых, по-видимому, глаз. Верхняя часть лица — лоб, глаза — преобладают над нижней, хотя полбородок крупен (не груб), четко, красиво очерчены губы. Нос без каких-либо особых примет, обычный. Очень русское лицо. Или, вернее будет сказать, лицо русского интеллигента из народа, пришедшего в революцию. Ворот косоворотки обхватил сильную молодую шею...

Когда я читал статьи Кондрикова — в объемистых ежегодных сборниках начала тридцатых годов: «Хибинские апатиты», — слышу его голос, интонацию; в расстановке, в ритмике слов и фраз угадывается энергия, воля, ум, одухотворенность — стиль времени, сочетавший в себе деловитость и талантливость, работу мысли и игру воображения. Вот сборник 1932 года. Его открывает Кондриков. Послушайте, как он говорит... То есть он пишет, но пишет, как говорит, увлеченный силой собственного убеждения, на ходу подбирая и складывая слова, понимая необходимость именно этих слов, именно этого чувства для аудитории.

«... Один иностранный специалист, австрийский инженер В. Скутль, посетивший Хибины в ноябре 1930 года, писал: «Вообще не один раз приходил я в изумление во время этих первых дней, проведенных на Апатитах. И как можно не удивляться, когда узнаешь, что еще девять месяцев тому назад здесь не было ничего: ни улиц, ни железной дороги, ни одного из многочисленных бараков. В продолжение семи месяцев этого короткого строительства снег глубиною в метр покрывал всю местность. Энергия и упорство, с которым веласъ здесь работа, — изумительны. Я спрашивал своих коллег по специальности: как вы справились со снегом и всеми этими трудностями? Они рассмеялись: «Снег, трудности, — ничего — мы убрали то и другое и построили...» Маленькое словечко «ничего» изменило свое значение, так же как русский народ — свою психику... И может ли быть что-либо прекраснее: проследить от начала до конца разрешение поистине великой проблемы и пройти через все радости и горести вплоть до благополучной развязки... Здесь в Хибинах фантазия должна идти впереди действительности, здесь необходимо мысленно строить, затем испытать. Каждая мысль должна породить проблему, каждая проблема — новую мысль. С течением времени мысли приобретают все более устойчивую форму, начинают гармонически округляться в одно целое и органически связываться одна с другой, — только тогда фантазия переходит в реальный план. Хотя холодный и трезвый расчет еще разрушает некоторую иллюзию и иную внезапно понравившуюся мысль, и какое-либо звено цепи приходится уничтожить и заменить новым, — но постепенно этот план становится достаточно зрелым, чтобы быть переведенным на язык чертежей...